1923 Полярная звезда Все спокойно на Шипке. Все забыты ошибки. Не щетиной в штыки, Не на Плевну щетинистым штурмом, Не по стынущим стыкам реки, Не в арктических льдах обезумевший штурман — Ветеран роковой, Опаленную пулею грудь я Подпираю пустым рукавом, Как костыль колеса подпирает хромое орудье. Щиплет корпий зима, Марлей туго бульвар забинтован. Помнишь, вьюга лепила, и ты мне сказала сама, Что под пули идти за случайное счастье готов он. Не щетиной в штыки, Не на Плевну щетинистым штурмом, Не по стынущим стыкам реки, Не в арктических льдах обезумевший штурман — Ветеран роковой, Самозванец — солдат, изваянье… И «Георгий» болтается нищей Полярной звездой На пустом рукаве переулка того же названья. 1923 В кино В крещенский снег из скрещенных ресниц Они возникли в этот вечер обе. Я думал так: ну, обними, рискни, Возьми за руку, поцелуй, попробуй. В фойе ресниц дул голубой сквозник: Сквозь лёлины развеерены Мери. Но первый кто из чьих ресниц возник — Покрыто мраком двух последних серий. Я никогда не видел ледника. Весь в трещинах. Ползет. Но я уверен: Таким же ледником моя рука Сползала по руке стеклянной Мери. Плыл пароход. Ворочал ящик кран. Качалось море. Мери мчалась в скором. На волоске любви висел экран, И с фильма сыпались реснички сором. 1923 Рассказ — Беги со мной! — Пусти меня! — Открой! — Тогда прощай! — До пасхи? — По контракту! И двадцать раз кидалась ротой кровь На подступ щек в слепую контратаку. — Тогда прощай! — Пурга пушила ворс Ее пальто. Вагон качал, как стансы. И до весны за восемь сотен верст Дуэль трясла сердца радиостанций. 1923 Баллада Шел веку пятый. Мне — восьмой. Но век перерастал. И вот моей восьмой весной Он шире жизни стал. Он перерос вокзал, да так, Что даже тот предел, Где раньше жались шум и шлак, Однажды поредел. И за катушками колес, Поверх вагонных крыш в депо, Трубу вводивший паровоз Был назван: «Декапот». Так машинист его не зря Назвал, отчаянно вися С жестяным чайником в руке. В нем было: копоть, капли, пот, Шатун в кузнечном кипятке, В пару вареная заря, В заре — природа вся. Но это было только фон, А в центре фона — он. Незабываемый вагон Фуражек и погон. Вагон хабаровских папах, Видавших Ляоян, Где пыльным порохом пропах Маньчжурский гаолян. Там ног обрубленных кочан, Как саранча костляв, Солдат мучительно качал На желтых костылях. Там, изувечен и горбат, От Чемульпо до наших мест, Герой раскачивал в набат Георгиевский крест. И там, где стыл на полотне Усопший нос худым хрящом, — Шинель прикинулась плотней К убитому плащом. — Так вот она, война! — И там Прибавился в ответ К семи известным мне цветам Восьмой — защитный цвет. Он был, как сопки, желт и дик, Дождем и ветром стерт, Вдоль стен вагонов стертый крик Косынками сестер. Но им окрашенный состав Так трудно продвигался в тыл, Что даже тормоза сустав, Как вывихнутый, ныл, Что даже черный кочегар Не смел от боли уголь жечь И корчился, как кочерга, Засунутая в печь. А сколько было их, как он, У топок и кувалд, Кто лез с масленкой под вагон, Кто тормоза ковал! — Так вот она, война! — Не брань, Но славы детский лавр, Она — котлы клепавший Брянск И Сормов, ливший сплав. Она — наган в упор ко рту, Срываемый погон, Предсмертный выстрел — Порт-Артур! И стонущий вагон… Но все ж весна была весной, И я не все узнал… Шел веку пятый. Мне — восьмой, И век перерастал. 1925
Пятый Нас в детстве качала одна колыбель, Одна пас лелеяла песик, Но я никогда не любил голубей, Мой хитрый и слабый ровесник. Мечтой не удил из прибоя сирен, А больше бычков на креветку, И крал не для милой сырую сирень, Ломая рогатую ветку. Сирень хороша для рогатки была, Чтоб, вытянув в струнку резинку, Нацелившись, выбить звезду из стекла И с лёту по голубю дзынкнуть. Что голуби? Аспидных досок глупей. Ну — пышный трубач или турман!. С собою в набег не возьмешь голубей На скалы прибрежные штурмом. И там, где японский игрушечный флаг Трепало под взрывы прибоя, Мальчишки учились атакам во фланг И тактике пешего боя. А дома, склонясь над шершавым листом, Чертили не конус, а крейсер. Борты «Ретвизана», открытый кингстон И крен знаменитый «Корейца». Язык горловой, голубиной поры, Был в пятом немногим понятен, Весна в этот год соблазняла дворы Не сизым пушком голубятен, — Она, как в малинник, манила меня К витринам аптекарских лавок, Кидая пакеты сухого огня На лаковый, скользкий прилавок. Она, пиротехники первую треть Пройдя по рецептам, сначала Просеивать серу, селитру тереть И уголь толочь обучала. И, высыпав темную смесь на ладонь, Подарок глазам протянула. Сказала: — Вот это бенгальский огонь! — И в ярком дыму потонула. К плите. С порошком. Торопясь. Не дыша, — Глядите, глядите, как ухнет! — И вверх из кастрюль полетела лапша В дыму погибающей кухни. Но веку шел пятый, и он перерос Террор, угрожающий плитам: Не в кухню щепотку — он в город понес Компактный пакет с динамитом. Я помню: подводы везли на вокзал Какую-то кладь мимо школы, И пятый метнулся… (О, эти глаза, Студенческий этот околыш!) Спешил террорист, прижимая к бедру Гранату в газете. Вдруг — пристав… И ящиков триста посыпалось вдруг На пристава и на террориста. А пятый уже грохотал за углом В рабочем квартале, и эхо Хлестало ракетами, как помелом, Из рельсопрокатного цеха. А пятый, спасаясь от вражьих погонь, Уже, непомерно огромный, Вставал, как багровый бенгальский огонь Из устья разгневанной домны. И, на ухо сдвинув рабочий картуз, Пройдя сквозь казачьи разъезды, Рубил эстакады в оглохшем порту И жег, задыхаясь, уезды… |
