— Ну, волки, и накурили! Поменьше курите! Жалобы есть? Какие? Говорите!

Я постоянно внимательно к нему присматривался и понял: Малахов — человек хороший. А этот его напускной тон больше для понта. В БУР и изолятор он почти никого не сажал. БУР стоял пустой, а если кто и попадал в изолятор за карты, то долго там не сидел, от силы дня три. Зайдет Малахов в изолятор, надзиратель откроет камеру, и майор спросит зека:

— Работаешь?

— Да.

— Так иди работай! Понял? Нечего тут разлеживаться и клопов давить. — И всех зеков повыгоняет с изолятора.

Как-то к нам в дизельную зашли двое: Валек с Кашкарки, Красюк по кличке, и Завен, армянин. Оба были «блатняки» по масти. С Вальком мы вместе сидели на пересылке. Валек спросил:

— Дим Димыч, можно под душем помыться?

— А сколько вас? — спросил я в ответ.

— Двое: я и Завик.

— Ладно, мойтесь, — сказал я им.

Они зашли в раздевалку, разделись и пошли мыться. До меня долетал их разговор: «Надо этих двух фраеров обыграть и пусть пашут… У них на лбу написано: пахать без выходных…» А я подумал: «Они, видимо, и на работе играют под интерес, потому что у них с „бугром“ все увязано. Они даже в рабочие шмотки не переодеваются, а ходят в чистом».

Федот мне сказал один раз:

— Дим Димыч, мне не нравится, что они ходят сюда. Может, отвадить их?

А они уже стали ходить мыться без спроса, как заположено. Правда, помоются и сваливают. Если я для них был бродягой, уркачом, то на Федота они вообще внимания не обращали, считали его комсомольской мордой. Я говорил Федоту:

— Не горячись, Володя. Так нельзя. Пусть моются, воды, что ли, жалко? Они нам не мешают. И смотри не лезь на рога. Пойми правильно: мы с тобой разной масти. Хоть ты и сел за убийство в армии, но для них ты все равно комсомолец. Если, Федот, что задумаешь сделать, обязательно мне скажи. А то ты начнешь, а мне разбираться придется.

Однажды после обеда я крепко уснул. Проснулся, Федот сидит на табуретке с недовольным лицом.

— Что случилось, Федот? Какая муха тебя укусила? — спросил я.

— Валек с Завеном кодлу с собой притащили, шесть человек, и раздеваются, мыться собираются.

— Это в натуре они оборзели. Я им двоим разрешил приходить мыться. А ну-ка, Федот, пойдем разберемся с ними.

Я поднялся с верстака, на котором отдыхал, зашел в раздевалку, спросил:

— А это что за сборище тут? Быстро валите отсюда!

Веселый разговор оборвался, шестеро уголовных морд уставились на Валька и Завена.

— Валек, я же вам двоим разрешил приходить. Вы приходили, все путем было, никакого базара. Какого фуя вы кагал целый с собой притащили? Да вы сами хорошо знаете: в дизельную посторонним вообще заходить запрещено. Вы двое были еще туда-сюда. Короче, поднимайтесь все и быстро отсюда пиздуйте, если, не хотите иметь неприятностей. Понятно, что я сказал?

Шестеро зеков сразу поднялись и свалили, а Валек с армяном остались сидеть. Валек начал базарить не по делу:

— Да ты че, Дим Димыч? Воды тебе жалко стало, что ли? Да мы заплатим тебе бабки.

— Ах ты, сука, меня за жлоба держишь? — не выдержал я. — Они мне заплатят! Я вам, твари, заплачу сейчас! Быстро отсюда, чтобы я вас не видел!

С этими словами я выскочил из раздевалки. В дизельной у меня под верстаком была швайка заныкана. Я схватил ее и кинулся к раздевалке. Валек с Завеном выходили из нее. И я, как бежал, швайкой из-под низу ударил Валька в ногу, он заорал. А я кинулся к Завену, тот бежать. Хромая, Валек побежал за ним. Оставить их я уже не мог и бежал за ними. Дорога шла прямо на вахту к солдатам. А справа, под навесом, был «кишкодром». Там стояло человек триста зеков, и все смотрели на это зрелище.

Поскольку Валек с Завеном в преступном мире пытались что-то из себя корчить, то понимали, чем может обернуться для них этот трусливый побег на вахту к солдатам. Поэтому они остановились и хотели что-то предпринять против меня. Я с разбегу прыгнул на них, Валек отскочил в сторону, а Завен схватил оружие пролетариата. Я пошел на Завена, он бросил камень. Я успел повернуться боком, и камень попал мне в бедро. Удар был очень сильный, нога занемела на какое-то время.

— Ну, твари, держитесь! — заорал я на всю зону. Они поначалу попытались принять контрмеры: встали рядом плечо к плечу. Но я опять прыгнул на них, взмахнув швайкой, как Чапаев саблей. Это их окончательно сломило, они развернулись и припустили на вахту. Быстро бежать я не мог, нога болела, и я чуть-чуть поотстал. Солдаты открыли решетчатые ворота и пропустили беглецов. Когда подбежал я, то ворота были уже закрыты. Я постоял немного у ворот, развернулся и, хромая, пошел назад в дизельную. Когда проходил мимо столовой, слышал, о чем говорили зеки:

— Молодец, Дим Димыч, что выгнал их из зоны. А то ходят тут да воду мутят. Вот и домутились. Ходили, ставили из себя «жуки-пуки», а оконцовка — манечка на вахте. Как они теперь будут мужикам в глаза смотреть? Знали же, что Дим Димыч — мясоруб, а лезли. Вот и нашли свое стойло…

Я слышал раньше: зеки за глаза называли меня мясорубом. Это, видимо, за случай в зоне Навои, когда я топором искромсал двоих.

Пришел я в дизельную, зашел в раздевалку, разделся, помылся под душем. Когда вышел, Федот спросил меня:

— Что же, Дим Димыч, теперь будет?

— Как что? Пойдем с работы, «кумовья» нас в БУР утащат. А там видно будет, что предпринять.

Вечером, когда наша бригада подошла к жилой зоне, «хозяин» и оперы меня и Федота отделили в сторону.

— Гражданин начальник, — обратился я к «хозяину», — Федотов ни в чем не виноват. Я один все делал.

— Знаем, Пономарев. Поэтому ему тоже нельзя находиться в жилой зоне. Начнутся разборки, он не выдержит и тоже что-нибудь отмочит. Уведите! — сказал Малахов.

Меня и Федота кинули в БУР. Просидели мы в изоляторе пятнадцать суток. За это время к нам никто из начальства не заходил. И в зону нас не выпустили, хотя пошли шестнадцатые сутки.

— Все, Федот, амба. Я объявляю голодовку до тех пор, пока не отправят в другую зону. А ты на меня не смотри, я-то знаю, за что страдаю.

— Нет, Дим Димыч, так не покатит. Раз мы вдвоем «сидя лакаем» (отбываем срок) в ШИЗО по одному делу, так будем вместе до конца. Я тоже отказываюся от жеванины, — ответил Федот.

И потянулись голодные дни, да так медленно, что невозможно описать. На девятый день голодовки Федот уже не ходил, лежал на нарах. Я еще ходил по стенке, но сильно кружилась голова. В камере на окне была замурована в камнях большая решетка с крупными ячейками. И вот вечером, когда стемнело, я услышал стук, что-то упало на пол. Я приподнял голову с нар, спросил:

— Федот, ты слышал стук, вроде упало что?

И тут на решетке я увидел шулера Шмагу.

— Дим Димыч, кушайте сахар по кусочку. Мы в зоне узнали, что вы держите голодовку. Держите для начальства, а сами понемногу хоть сахар кушайте, — сказал Шмага, передал мне пачку рафинада и уполз.

На другой день к вечеру заскрежетали засовы, дверь камеры открылась, и в нее ввалил незнакомый майор высокого роста, спросил:

— Вы почему голодовку держите?

— Гражданин начальник, мы отсидели положенное, пятнадцать суток. Нас не за что держать в БУРе. Или в зону пусть выпускают, или отправляют в другую зону, — ответил я.

— Так, ребята, кончайте голодовку. Завтра на этап пойдете, — сказал майор.

— Мы не верим вам, — ответил я.

— Я клянусь вам своим партбилетом. Завтра идете. Мое слово.

Десять суток мы не брали свои пайки. Они все сохранились и табуном стояли на столе надзирателя. Он их нам все отдал; большинство совсем засохли и зачерствели. А у нас даже есть сил не было. Мы немного поклевали и легли. Ночью еще чуть-чуть покушали, приучали желудок. А утром нам объявили: на этап. В «брюнетку» («воронок» темного цвета) мы с Федотом еле залезли. В машине было еще десять зеков. Они все стали давать нам поесть, кто что мог.

После обеда мы были в городе Ургенче. Выгрузили нас на территории райотдела милиции. Здесь мы помылись холодной водой под краном, немного подождали, и нас повели на железнодорожную станцию. Посадили в вагонзак. Тут уж мы расположились по-настоящему. Повезли нас опять в Ташкент в пересыльную тюрьму.