Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

— А она согласна?

— Еще как согласна, начальник, — ответил я. — Вот тебе еще деньги на бутылку водки. Сам понимаешь, что за секс без кайфа.

— Водки нет, кончилась, — сказал сержант. — Только одеколон «Тройной» остался.

— Пойдет. Давай две флакушки.

Сержант открыл купе, и я пошел в туалет. Потом он Оксану выпустил. Я как глянул на нее, чуть в обморок не упал. Она молодая, красивая, выше меня ростом и толстая. В туалете ей одной места мало, не то что нам двоим. Я крикнул:

— Начальник, смотри, нам тут не повернуться, не только что-то делать.

Тогда сержант открыл нам тамбур, принес солдатский бушлат и бросил на пол. Потом принес два флакона. «Тройного», кружку и прикрыл за нами дверь. Полфлакона одеколона я вылил в кружку, протянул женщине.

— Пей, Оксана, за нашу встречу и любовь.

— Я никогда это не пила, — ответила кобылица.

— Привыкай, дорогая. Ты в тюрьме, а в ней и это в радость.

Оксана выпила, еле отдышалась. Остальное я выпил, а второй фанфурик (флакон) оставил на потом. И пошла у нас любовь. Оксана оказалась бабой горячей и страстной. Как мы только с ней не трахались, а любовь у нас не кончалась. Мы второй фанфурик выпили, и я снова принялся ее «тележить». А про себя думал: «Вот что значит тюрьма. Баба и жизни-то толком не видела, а отдается, как если бы последний раз в жизни. Надо же на такое решиться. Я ведь ей в отцы гожусь. Да что там думать, тюрьма возраст не спрашивает. Здесь — только момент лови, как свою жар-птицу».

Начальник конвоя открыл тамбур, крикнул мне:

— Хватит, дед! Дорвался до молодой. Не хватало мне еще вместо бабы потом мумию сдавать.

А я ничего не хотел слышать. Единственное, что я прохрипел:

— Начальник, не ломай кайф, приди попозже.

Он ушел. Потом и мы с Оксаной, пьяные, измученные до изнеможения, еле-еле поднялись с пола. Я стоял, а ноги у меня тряслись так, будто я пробежал километров сто, не меньше.

Сержант снова открыл тамбур, запах одеколонного перегара шибанул по всему вагону. Я сказал:

— Прощай, моя дорогая. Иди.

Оксана, вся измятая, с растрепанными волосами, шатаясь из стороны в сторону, пошла по вагону в свое купе. За ней пошел и я. Вошел в свое купе, с трудом залез на вторую полку и тут же уснул.

Проснулся, в вагоне тихо, зеки спят, только из других купе доносился тихий говор, да солдат часовой ходил, топал сапогами. Я тихонько постучал в стенку бабского купе.

— Да, — ответили там.

— Как там Оксана? Спит еще?

— Это ты, Демьян? — раздался чей-то голос.

— Да.

— Ох и уработал ты нашу девку. Она, видно, долго еще не захочет мужика.

Я лежал на полке, думал и под мерный стук колес поезда мысленно напевал песню: «Постой, паровоз, не стучите, колеса, кондуктор, нажми на тормоза, я к маменьке родной, больной и голодный, спешу показаться на глаза…»

Приехали в Минводы. Вагонзак загнали в тупик до прихода «воронков» из тюрьмы. Пока мы их ждали, Оксана проснулась и первым делом крикнула:

— Димочка, дорогой мой, любимый…

Тут все женщины засмеялись, загалдели:

— Проснулась ласточка. Твой любимый давно проснулся, тебя спрашивал, а ты, красавица, спишь себе. Чуть не проспала, мы уж отбить его у тебя хотели.

— Я его никому не отдам, — кричала Оксана.

Я лежал на полке, молчал и улыбался. Мне этот бабский базар был в натуре по масти, как бальзам на рану.

Пришли «воронки», началась погрузка «контингента». Загрузились и тронулись в путь. Привезли нас в Пятигорск, в тюрьму под ласковым названием «Белый лебедь». Говорят, эту тюрьму еще Столыпин строил. С таким же названием у нас в стране есть еще одна тюрьма, это в городе Соликамске. Я много слышал про того «Белого лебедя», но еще до него не доехал.

После шмона нас кинули в большую транзитную камеру человек на пятьдесят. Каких только национальностей я тут не увидел, тут были кабардинцы, карачаевцы, ногайцы, осетины, русские, татары, греки. В общем, эта тюрьма была Советский Союз в миниатюре под названием «Белый лебедь». Я вспомнил Оксану, напоследок мы только и успели крикнуть друг другу «до свидания».

С Сережей мы залезли на верхние нары в самый угол. Куда нас дальше повезут, мы с ним не знали. Я думал в Сосьву, в «СевУраллаг». Но это было всего лишь предположение. Многих зеков из транзитки раскидали по камерам, а нас не трогали. Люди приходили и уходили, а мы лежали. Только одно неудобство было: каждый день приходилось в баню ходить; хочешь не хочешь, а иди. Потому что каждый день подгоняли новые этапы.

Понемногу я начал собирать на дальнюю дорогу чай и курево. Мне хорошо помогли местные ребята, пятигорские. Как-то закинули в камеру парня-грека небольшого роста в старой желтой куртке. Я обратил внимание, что он постоянно ходит по камере. Потом остановится, вытащит откуда-то «баш дряни» (порцию анаши), зарядит беломорину, подкурит «сам на сам» (один) и опять взад-вперед. Я позвал его к себе наверх, сказал:

— Я на Север еду северное сияние смотреть. Дай мне немного анаши. Приду на «дальняк», хоть будет чем законников угостить и братву нашу.

— Какой базар? — ответил парень, оторвал подошву от ботинка, вытащил «лепешку» и протянул мне. — На, возьми.

Я залез на нары, позвал молодых ребят, чтобы помогли мне тырить анашу. У меня были с собой две толстые книги. Я приготовил клейстер из хлеба, ребята раздвоили обложки книг, тонкими лепешками засунули в них анашу и аккуратно проклеили, чтобы углов не было видно. Потом ребята собрали мне сто пачек курева и чая.

Ушел я на этап полностью «заряженный». Об одном я только Бога просил, чтобы в Ростов не завозили. Ребята меня предупредили, что там самая беспредельная тюрьма и бьют дубинками. На наше счастье, в Ростове нас уже ждал другой «Столыпин», и нас только перекинули из одного вагона в другой. И опять мы в дороге, только бесконечный стук колес.

Уже в Рязани в тюрьме я узнал, что в Сосьву мы не попадем, а едем на Потьму. Нас стало четверо: Я, Сережа Ерик (старый) и подвалившиеся к нам Сашка Шаповалов из Астрахани и Толик Мынкин из Орла. Загнали нас в подвал, в камере человек сорок, многие туберкулезники. Я говорю Толику:

— Палочек Коха в камере летает больше, чем молекул кислорода. Скорей бы на этап.

А тут ночью в камеру кидают еще человек тридцать, этап из Карелии с Медвежьей горы, и все с плевательницами, а астматики с воздушными шикалками. Оказывается, это туберкулезники идут этапом в Архару в Архангельскую область. Без плевательниц конвой зеков не берет.

— Да, совсем могила, туши свет, — сказал я Толику. — Тут уже не палочки Коха по камере летают, а целые бревна. Того и гляди, чтобы по чану такое полено не пиз…нуло.

Напротив меня на нарах лежал вор в законе, так он представился, грузин Гия. Было ему на вид лет сорок, и шел он этапом из Башкирии из Салавата в Грузию за «раскруткой».

Ночью в камеру кинули парня-чечена, звали его Наби. Он рассказал мне, как «отломили» ему червонец ни за что и дали особый режим, поскольку имел уже судимости.

— Это что, Наби. Вон, читал в газете? Человека расстреляли, другой восемь лет «чалился», а, оказалось, они вообще не виноваты. Один попался и раскололся, что это его работа. Так что терпи, дорогой. С нами на «десятку» пойдешь, — сказал я парню.

Рядом двое зеков сели в карты играть под интерес. Что-то не поделили, подняли хипиш на всю камеру. Один кинулся ко мне, говорит:

— Смотри, Дим Димыч, на эту наглую рожу. Проиграл гад, а расчета не хватает.

— А что ты мне говоришь? Ты что, порядка не знаешь? Через бошку прыгаешь. Вон Гия, вор в законе, лежит, он и разберет ваш рамс-тэрс, — сказал я зеку.

Гия лежал на цветастом одеяле, как магеррам. Когда к нему подошел зек и обратился, Гия сказал:

— Иди, дорогой, гуляй. Вы как сходились, так и расходитесь.

Рядом на нарах лежал пожилой зек с Медвежьей горы.

Я сказал ему:

— Вор в законе и не мог разобрать рамс у мужиков.

— Да какой он вор? Только «ерша гонит под законника». Иди зарежь его, — громко сказал старик, сильно задыхаясь. — Были бы силы, сам бы зарезал.

139
{"b":"180704","o":1}