Виктор Луи взял интервью у митрополита Пимена, который заявил, что «ему ничего неизвестно о крещении Аллилуевой», она вовсе не христианка, а интересуется всеми религиями сразу». «Литературная газета» писала, что Аллилуева всегда была истеричкой и параноиком. Власти позаботились о том, чтобы создать подобное мнение о ней и за рубежом. Итальянскому корреспонденту Энцо Биаджи, сочувствующему коммунистам, предложили взять интервью у «друзей» Аллилуевой, специально для этого подобранных. Ни одного из настоящих друзей Светланы среди них не было.
Друзья сообщили, что «после смерти отца и после Двадцатого съезда она была очень несчастна, старые знакомые оставили ее, былая слава померкла. Поэтому единственный выход из мрачной жизни она нашла в бегстве за границу, а публикацией рукописи надеялась вернуть себе утраченное внимание общественности…».
Общественное Мнение в СССР было соответствующим образом подготовлено. Обыватель очень легко поддается массовой пропаганде. Аллилуеву дружно ругали и осуждали «в народе» за то, что бросила своих детей, за то, что изменила Родине и напечатала за границей клеветническую книгу о СССР, хотя книжку эту никто, конечно, не читал. В «Дневниках» Корней Иванович Чуковский писал, как летом 1967 года его навещала врач и с возмущением рассказывала о перебежчице Аллилуевой. Чуковский был поражен, с какой ненавистью эта женщина и другие его знакомые относились к совершенно чужому человеку, не зная, да и не желая знать все скрытые обстоятельства ее жизни и истинные мотивы поступков. Сам он не решился бы осуждать кого бы то ни было за желание покинуть СССР.
Общественное мнение в СССР было таким же стойким и монолитным, как при Сталине. Раньше с ненавистью клеймили «врагов народа», «врачей-вредителей», а теперь «тунеядцев», диссидентов. Но и западный обыватель, впитавший демократию с молоком матери, оказался не лучше. Не только доброжелательные письма получала Светлана. Были и такие: «Америка не для красной чумы и не для сталинской семьи», «Наша кошка лучше вас — она заботится о своих детях». Какой-то американский офицер предлагал ей сдать тест на патриотизм и не сомневался, что мадам Аллилуева его не выдержит.
И «свободная» западная пресса, которая вначале отнеслась к Светлане вполне благожелательно, вдруг заразилась непонятной бациллой от советских коллег. Информацию западные газеты и журналы в основном черпали из русских изданий или получали от своих корреспондентов из Москвы. «Я узнала о самой себе из прессы много нового, — писала Светлана. — Оказалось, что я всю жизнь находилась под наблюдением психиатров; страдала необычайной сексуальностью, носила бриллианты Романовых, ела с золотой посуды и жила в Кремле — в бывшем романовском дворце; присутствовала при подписании пакта 1939 года с Риббентропом, причем уже тогда была взрослой. Что мой отец советовался со мной по каждому политическому вопросу, я вела его дом и без меня не принималось ни одно решение. Что в Швейцарию я поехала для того, чтобы взять деньги, положенные моим отцом в швейцарские банки» («Только один год»).
Виктор Луи начал печатать в лондонской газете «Дейли экспресс» фотографии, украденные из стола Светланы Аллилуевой, со своими комментариями под броским заголовком «Секретные альбомы Сталина». Даты, факты, имена в этих комментариях были перепутаны. Луи относился к так называемым «беззастенчивым» репортерам, которые ради сенсации не пожалеют мать-отца. Врал не краснея, ссылался на свое интервью с теткой Анной Сергеевной, давно умершей, цитировал слова мужей Светланы Аллилуевой, с которыми не встречался. Вместо Ростова определил Юрия Жданова на жительство в Одессу, а Григория Морозова сделал специалистом по Германии.
Но Виктору Луи верили, и Светлана понимала, что бороться бесполезно. Опытные и циничные журналисты хорошо знают этот психологический закон общественного поведения — доверчивую жадность толпы к дешевым сенсациям и интимным подробностям из жизни «великих». К тому же доверие людей к печатному слову не окончательно подорвано. Из Индии от родственников Сингха пришло письмо. Они встревожились, узнав из газет, что у Светланы «тяжелое нервное потрясение» и она находится в психиатрической лечебнице.
«Я знала, что нельзя реагировать на ложь всем сердцем, что это разрушительно, — писала Светлана. — Знала, что с клеветой мне придется встречаться теперь всю жизнь. Мир свободной прессы как обоюдоострый нож: каждый пишет, что хочет. Потратить свою жизнь на опровержение всей неправды — не стоило. Мои друзья говорили мне: «Не реагируйте. Забудьте. Привыкайте к этому, как к досадной неизбежности». Я знала, что они правы. Но переход от полнейшего молчания в СССР к миру свободного слова был так резок, что я почувствовала, как мои бедные кости трещат на этом повороте…» («Только один год»).
Андрей Синявский в лагере, многим в СССР гораздо тяжелее, чем ей сейчас, убеждала себя Светлана. Но когда она видела в газетах фотографии своих детей, самообладание ее покидало. На фоне знакомых полок для книг, привычных стен ее бывшей квартиры Катя и Ося выглядели такими беспомощными, растерянными! Ее охватывало отчаяние, когда она читала о том, как истязают журналисты ее детей. Иосифа спрашивали, «сколько еще было мужей» у матери, пытались выведать подробности их жизни и «семейные тайны». «Я могу только гордиться тем, с каким достоинством бедный мальчик выдержал все испытания, обрушившиеся на него», — говорила Светлана.
Она обладала счастливой способностью «само-восстанавливаться», прогонять тоску и дурное настроение. Природа, доброта и сочувствие людей, окружающих ее в то время, очень помогали этому самовосстановлению. Но однажды Светлане захотелось взбунтоваться, как-то выразить свой протест против безобразной кампании, развернутой против нее. Она гостила на ферме у Кеннанов. В этот день дома остались только семнадцатилетний Кристофер Кеннан и младшие дети. Светлана позвала их на веранду, где в небольшом гриле жарили мясо. Заинтригованные дети последовали за ней и с любопытством смотрели, как она положила на тлеющие угли советский паспорт и торжественно объявила:
— Кристофер! Вы все присутствуете при торжественном моменте. Я сжигаю свой советский паспорт в ответ на ложь и клевету!
«Кристофер широко раскрыл глаза. Паспорт ярко вспыхнул… Потом я вынесла вон горстку золы и дунула на нее. Она разлетелась по ветру…»
Так Светлана ответила советской «карманной» прессе, объявившей ее психопаткой, предательницей Родины, плохой матерью. Но ведь западная, демократичная пресса тоже ее не щадила. И на этот счет у Светланы сложилось свое мнение: «Свобода — бесценный дар. За нее приходится дорого платить!»
Большим утешением после всех ударов стал выход книги. Светлана испытывала настоящее счастье, когда взяла в руки первые экземпляры «Двадцати писем к другу», изданные «Харпер и Роу» по-русски и в английском переводе. Наконец она почувствовала себя писателем. Еще полгода назад в Индии издание книги представлялось неосуществимой мечтой, фантазией. И вот это чудо свершилось.
С этого дня Светлана ждала отзывов о книге, ей хотелось говорить о своем первом «детище», поделиться планами и замыслами новой книги. Но, увы — корреспонденты задавали все одни и те же нелепые вопросы, одно интервью следовало за другим, и все они были сплошной пыткой.
Критика и официальные круги встретили книгу довольно прохладно и с недоумением: они ждали громких разоблачений, серьезных исторических мемуаров, а вместо этого получили просто историю семьи. Светлана пыталась объяснить это недоразумение, но ее не слышали.
Лучшими, самыми непредубежденными читателями стали женщины. Они приняли книгу как есть — им интересна была именно семейная хроника, человеческие взаимоотношения, судьбы женщин из рода Аллилуевых, особенно Надежды и Анны Сергеевны. Письма от таких читателей приносили Светлане большую радость.
А вот рецензии официальной прессы в Европе и США больно задевали не только авторское самолюбие… Разочарованные тем, что не нашли в книге «тайн Кремля», журналисты называли ее «преданной дочерью, защищающей своего отца», «свалившей все исторические преступления на злодея Берия». Некоторые отзывы трудно было отнести к жанру рецензий, потому что они были откровенно оскорбительными. Светлана уверяла себя, что привыкнет, уже начинает привыкать к «свободной» прессе, но все же теряла самообладание, читая о себе такое: «неловкий адвокат дьявола», «слепая кремлевская принцесса, ничего не видевшая из-за стен Кремля, не ведавшая истории своей страны и страданий народа».
