Утверждать это, конечно, невозможно. Во-первых, человеческие чувства — область тонкая, щекотливая. Вторгаться в них под силу лишь большим знатокам душ людских, гениальным писателям или художникам. Во-вторых, по-своему Светлана безусловно была привязана к отцу. В этой ее любви было много рвущего душу, мучительного, противоречивого, но над кем еще «очарование» личности Сталина, о котором она пишет, могло иметь такую власть, как не над нею?..

Что касается Нины Берии, то в эти трагические дни роль утешительницы подходила ей как никому другому. Как Светлана ощущала себя «жертвой» своего «великого отца», так и Нина чувствовала себя жертвой собственного мужа. Ей было всего 17 лет, когда Берия женился на ней. Наверное, она знала о том, что у него были другие женщины. Она покорилась своей участи и все свои силы отдавала единственному сыну. Сталин не вполне доверял Берии, однажды даже потребовал, чтобы Светлана на ночь глядя покинула его дом, не оставалась ночевать, но Нина для него всегда была вне подозрений.

Знала ли Нина о том, что ее муж мечтает о смерти вождя не только потому, что всерьез опасался, что вскоре его постигнет участь других его предшественников — Ягоды и Ежова, но и потому, что рассчитывал после смерти Сталина стать первым лицом в государстве? Это неизвестно.

Но те, кто видел Берию в те дни на Ближней, почувствовали, что он изо всех сил навязывает себя соратникам по борьбе как преемника Хозяина.

Берия первым потребовал, чтобы было подготовлено правительственное сообщение о болезни Сталина. Он то и дело подходил к дивану, на котором оканчивала свое существование целая эпоха, и пристально всматривался в лицо умирающего, чтобы еще раз убедиться, что надежды нет. «Он был возбужден до крайности, — вспоминала Светлана, — лицо его, и без того отвратительное, то и дело искажалось от распиравших его страстей. А страсти его были — честолюбие, жестокость, хитрость, власть…»

В ночь на 5 марта вновь заседало бюро Президиума ЦК КПСС, которое, как всегда, единогласно, приняло постановление, продиктованное Маленковым и Берией. Один пункт касался принятия мер к тому, чтобы документы и бумаги Сталина «были приведены в должный порядок». После этого Берия вновь отправился в Кремль, уже имея на руках бумагу, открывавшую ему доступ в личный сейф Сталина. Особо приближенные к вождю люди знали, что там хранится некая загадочная тетрадь в темном переплете, в которой, как подозревали, могли содержаться последние распоряжения Сталина. После того как Берия вторично побывал в Кремле, тетрадь эта исчезла.

Сразу же после отъезда Берии состояние вождя резко ухудшилось. Вот записи из дневника врачей:

«11.30. Наступило резкое побледнение лица и верхнего отдела туловища. Дыхание стало весьма поверхностным, с длительными паузами. Пульс частый, слабого наполнения. Наблюдалось легкое движение головы, 2–3 тикообразных подергивания в левой половине лица и судорожные толчки в левой ноге».

«12.00. Расстройства дыхания усилились и были особенно резко выражены во вторую половину ночи и утром 5 марта. В начале девятого у больного появилась кровавая рвота, не обильная, которая закончилась тяжелым коллапсом, из которого больного с трудом удалось вывести…»

Известно, что Сталин, несмотря на полученное им религиозное образование, был закоренелым атеистом. Он не верил ни в ад, ни в рай. Но сейчас, находясь на пороге небытия, он бессознательно цеплялся за жизнь. Душа не хотела дать покой этому измученному телу, точно она уже успела заглянуть за порог смерти и ужаснуться открывшейся там для нее перспективе. День 5 марта прошел в последней борьбе с тем самым врагом, который долгие годы был его самым надежным союзником, помогавшим ему избавиться ото всех недугов, — со смертью…

«21.30. Резкая потливость. Больной влажный. Пульс нитевидный. Цианоз усиливается. Число дыханий 48 в 1 минуту. Тоны сердца глухие. Кислород (1 подушка). Дыхание поверхностное…»

«21.40. Карбоген (4,6 % СО). 30 секунд, потом кислород. Цианоз остается. Пульс едва прощупывается. Больной влажный. Дыхание учащенное, поверхностное. Повторен карбоген (6 % СО) и кислород. Сделана инъекция камфоры и адреналина…»

Вероятно, об этой инъекции и упоминается в воспоминаниях А. Т. Рыбина, от которой все тело Сталина «вздрогнуло, зрачки расширились». Далее Рыбин пишет, что «подобный укол, способный поднять или окончательно погубить больного, полагалось делать лишь после согласия близких родных. Но Светлану и Василия не спросили. Все решил Берия».

А может, некого было спрашивать? Серго Берия утверждает, что в момент смерти Сталина ни Светланы, ни Василия рядом не было. Всем запомнились рыдания безутешной Валентины Истоминой над телом Хозяина, но про детей, как вели они себя, никто не пишет…

Присутствовала ли дочь при последних минутах отца?

Если нет — как удалось Светлане написать потрясающие строки о кончине отца, которые свидетельствуют не только о ее замечательных писательских способностях, но и об истинности ее горя?

«…Агония была страшной. Она душила его у всех на глазах. В какой-то момент — не знаю, так ли на самом деле, но так казалось, — очевидно в последнюю минуту, он вдруг открыл глаза и обвел ими всех, кто стоял вокруг. Это был ужасный взгляд, то ли безумный, то ли гневный и полный ужаса перед смертью и перед незнакомыми лицами врачей, склонившимися над ним. Взгляд этот обошел всех в какую-то долю минуты. И тут, — это было непонятно и страшно, я до сих пор не понимаю, но не могу забыть, — тут он поднял кверху левую руку (которая двигалась) и не то указал ею куда-то наверх, не то погрозил всем нам. Жест был непонятен, но угрожающ, и неизвестно, к кому и к чему он относился… В следующий момент душа, сделав последнее усилие, вырвалась из тела».

Итак, «король умер». Но который из «королей», из претендентов на власть, теперь «да здравствует»? Над смертным одром Сталина уже завязалась борьба. Народ о том не подозревает, не знают и сами «наследники», для кого из них борьба за власть увенчается победой.

Не успел «вождь всех времен и народов» испустить последний вздох, как его соратники устремились к выходу, расселись по машинам и отправились в Москву, чтобы сообщить остальным членам ЦК весть, которой те уже ожидали. И они, ближайшие сподвижники, и Светлана, как она признается сама, испытывали противоречивые чувства — скорбь и облегчение.

Со Светланой остались в зале, где еще недавно собирались большие застолья, только Н. А. Булганин и А. И. Микоян. Они сидели на диванах у противоположных стен, всматриваясь в побледневшее, невозмутимое и спокойное лицо того, кто долгие десятилетия вершил судьбами страны. На большом обеденном столе тихо прибиралась старая сиделка, знакомая Светлане еще по кремлевской больнице. Погасили половину всех огней, и тогда явилась прислуга, охрана — простилась.

«Вот где было истинное чувство, — пишет Светлана, которую отец давно отучил испытывать истинные чувства, — искренняя печаль. Повара, шоферы, дежурные диспетчеры из охраны, подавальщицы, садовники, — все они тихо входили, подходили молча к постели, и все плакали. Утирали слезы, как дети, руками, рукавами, платками. Многие плакали навзрыд, и сестра давала им валерьянку, сама плача. А я-то, каменная, сидела, стояла, смотрела, и хоть бы слезинка выкатилась… И уйти не могла, а все смотрела, смотрела, оторваться не могла.

Пришла проститься Валентина Васильевна Истомина, — Валечка, как ее все звали, — экономка, работавшая у отца на этой даче лет восемнадцать. Она грохнулась на колени возле дивана, упала головой на грудь покойнику и заплакала в голос, как в деревне. Долго она не могла остановиться, и никто не мешал ей.

Все эти люди, служившие у отца, любили его. Он не был капризен в быту, — наоборот, он был непритязателен, прост и приветлив с прислугой, а если и распекал, то только «начальников» — генералов из охраны, генералов-комендантов. Прислуга же не могла пожаловаться ни на самодурство, ни на жестокость, — наоборот, часто просили у него помочь в чем-либо и никогда не получали отказа. А Валечка — как и все они — за последние годы знала о нем куда больше и видела больше, чем я, живущая далеко и отчужденно. И за этим большим столом, где она всегда прислуживала при больших застольях, повидала людей со всего света. Очень много видела она интересного, — конечно, в рамках своего кругозора, — но рассказывает мне теперь, когда мы видимся, очень живо, ярко, с юмором. И как вся прислуга, до последних днёй своих она будет убеждена, что не было на свете человека лучше, чем мой отец. И не переубедить их всех никогда и ничем.