Действительно, как вместе со Светланою не поразиться этой необычайной «деликатности» и «щепетильности» прирожденного бунтаря? Он не был деликатен ни с губернатором, ни с начальником тюрьмы в прежние времена, но по отношению к фактическому убийце своей дочери Сергей Яковлевич обнаружил эти прекрасные качества во всей полноте.
Психологически это действительно феноменальная ситуация. Та же Надежда Мандельштам в своей книге воспоминаний рассказала об одной женщине, чей муж по доносу был арестован и сгинул в лагерях. Доносчик являлся к ней очень часто с утешениями и советами, и бедная женщина не смела и пикнуть о том, что ей известно, по чьей милости взят НКВД ее муж. Люто ненавидя этого Иуду в душе, она молчала.
Но в этом случае имеет место хотя бы внутренний протест, чего не позволил себе Сергей Яковлевич, — такова была его «природная мягкость». А ведь дочь Надя наверняка рассказывала отцу о том, как ей трудно живется… Может, Сергей Яковлевич, подобно герою романа Владимира Успенского «Тайный советник вождя», тоже считал Надю виновной в том, что она «не поняла своего великого предназначения»? Сколько же виновнее была супруга самого Аллилуева, мать Надежды, изменявшая ему, но он все прощал по великодушию… А вот у его зятя не хватило души простить Надю, наставить ее на путь истинный, вследствие чего она застрелилась, — очевидно, такая версия устраивала Сергея Яковлевича…
Но дедом он безусловно был прекрасным — многочисленные внуки обожали его. Он все время что-то мастерил в своей комнате, которую превратил в мастерскую с верстаком и различными инструментами. Разрешал детям возиться в своем хламе, занимал их, брал с собой в далекие походы, учил собирать грибы и ягоды…
После смерти Нади он жил в основном в Зубалове, донашивая свою дореволюционную одежду, получал какие-то пайки. До войны начал писать мемуары и в этом нашел свою последнюю отраду, хотя Сталин любил посмеиваться над его писаниной…
Последние годы супруги Аллилуевы жили в разных квартирах, фактически они разошлись. Хотя по-прежнему встречались летом в Зубалове. За столом препирались по пустякам. Сергея Яковлевича возмущала погруженность жены в быт: он по-прежнему питался высокими идеями, и ему это «земное» было в высшей степени чуждо. Комнаты стариков находились в противоположных концах дома.
Сергей Яковлевич умер в 1945 году в возрасте 79 лет. «Болезнь его развивалась последний год стремительно. Он страшно исхудал, — я видела его незадолго до смерти в больнице и испугалась. Он был как живые мощи и уже не мог говорить, а только закрыл глаза рукой и беззвучно заплакал, — он понимал, что все приходят к нему прощаться…» («Двадцать писем к другу»).
Сохранилась его фотография, где Сергею Яковлевичу 36 лет. Он очень красив, черты лица правильные, породистые. Густые, красиво зачесанные назад волосы, широкий, но низковатый, как и у его зятя, лоб, тонкие брови, большие глаза… Глаза выражают тревогу — и мольбу, душевную слабость, нерешительность — и доброту. Такое существо человек более волевой может увлечь на какой угодно путь, даже спровоцировать на убийство. Он пойдет по этому пути в качестве «теоретика», обслуживающего «чистым» способом идею наймита. А в награду за свои заслуги Сергей Яковлевич получил гораздо больше, чем прочие «теоретики» революционного дела, — ему позволили умереть собственной смертью.
Если бы Ольга Евгеньевна Федоренко, бабушка Светланы, не стала бы тещей Сталина, туман забвения поглотил бы ее, как и многих тружеников на революционной ниве, хоть она и весьма колоритная фигура. Жернова Истории перемалывали, правда, и не такие яркие, жизнелюбивые натуры. И эпоха, в которую она жила, поглощающая, как Крон, своих детей, — эта эпоха клацала зубами ощутимо рядом с Ольгой Федоренко. Но и ей зять, любитель острых блюд, по словам Ленина, преподнес царский подарок — как и ее мужу, позволив умереть в собственной постели.
Она родилась в Грузии, в довольно обеспеченной и многочисленной семье. Мать ее звали Магдалина Айхгольц, она была немкой, протестанткой, владелицей пивнушки. Как и положено идеальной немке, Магдалина считалась превосходной хозяйкой — это Ольга, одна из девятерых ее детей, унаследовала от матери. Отец Ольги, нося украинскую фамилию, ощущал себя настоящим грузином — его мать была грузинкой.
В семье говорили по-немецки, по-грузински и немного по-русски. Ольгу воспитывали в вере, которую она пронесла через всю свою революционную жизнь. Когда Светлана и другие внуки Ольги Евгеньевны приставали к ней с насмешливыми вопросами, есть ли Бог и где у человека душа, она раздраженно отвечала: «Вот вырастете и поймете где». Возможно, именно пример бабушки подействовал на Светлану, когда она выросла и начала искать утешение в религии.
Руки у Ольги были золотые. Она умела делать все, что положено настоящей хозяйке, но и больше того: перешивать безнадежно одряхлевшие вещи, варить суп буквально из ничего, как говорится, из топора. Это женское умение помогло ей впоследствии выдержать ее нелегкую кочевую — из-за мужа — жизнь.
…Ей не было и четырнадцати лет, когда она однажды ночью распахнула окно у себя в комнате и сбросила вниз узел с носильными вещами в руки своего двадцатилетнего возлюбленного, бедного слесаря, которому решила вручить свою судьбу.
Ольга Евгеньевна могла бы сделать блестящую партию. Она была необычайно хороша собой, небольшого роста, светловолосая, изящная, необыкновенно соблазнительная и обладала горячим южным темпераментом. Эти качества, сами по себе замечательные, в дальнейшем доставили ее мужу очень много хлопот и неприятностей.
Ольга Евгеньевна Федоренко, так же как и ее муж, выросла прирожденной бунтаркой. Возможно, на первых порах совместной жизни это очень сближало молодых. «Волю, волю я люблю, волю!» — восклицала она, уже будучи бабушкой многочисленных внуков. Время и испытания, выпавшие на долю Ольги Евгеньевны, не сломили ее.
Да, испытания были… Ольга Евгеньевна приняла посильное участие в революционной деятельности мужа. Вероятно, ей, натуре деятельной, активной, нравились конспирация, маевки, митинги, подпольные типографии — все, что как бы составляет дух революции.
Сергей Яковлевич Аллилуев в своих мемуарах оставил жалостливую картину его свидания с женой и детьми в тюрьме. «После месячного пребывания под стражей нам, наконец, дали свидание с родными. Двадцатиминутная беседа с семьей доставила мне большую радость. Мой старший сын, шестилетний Павлуша, прильнул ко мне и без конца повторял:
— Пойдем домой…
Я смеялся, обещал скоро вернуться, но сынок не отставал:
— Нет, пойдем сейчас, с нами!
В это время надзиратель, присутствовавший при свидании, объявил, что время истекло и свидание закончено. Жена взяла за руки ребят и, понурив голову, медленно тронулась. Дети заплакали.
— Идем с нами! — сквозь слезы кричал Павлуша. — Идем домой!..» («Пройденный путь»).
…То ли еще будет с так называемыми ЧСИРами — членами семей врагов народа! Уж им не видать никаких свиданий в тюрьме; их малолетних детей в большинстве случаев отправляли в детприемники.
Но, несмотря на весь энтузиазм и бунтарство, Ольга Евгеньевна, случалось, упрекала мужа. Он, дескать, загубил ее жизнь, «от него она видела одни страдания». Она была так же против брака своей дочери со Сталиным, но дочь ее не послушала. «Твоя мать была дурой!» — кричала она уже после трагической гибели Надежды Светлане.
В годы перед революцией Ольга Евгеньевна закончила курсы по акушерству по примеру Софьи Перовской, а когда началась первая мировая война, стала работать в госпитале, где ухаживала за ранеными, очень ее полюбившими, шила белье для солдат.
Светлана делает упор на «непрактичности» бабушки, которая прибегала к всесильному зятю лишь в самых мелких случаях. «Обычно у нее накапливался запас каких-то чисто бытовых жалоб и просьб, с которыми она обращалась в свое время в удобный момент еще к Владимиру Ильичу (хорошо знавшему и уважавшему всю семью), а позже к отцу. И хотя время разрухи и военного коммунизма давно прошло, бабушка в силу своей неприспособленности к «новому быту» часто оказывалась в затруднениях самых насущных. Мама стеснялась много помогать своим родным и «тащить все из дома», — тоже в силу всяких моральных преград, которые она умела перед собой воздвигать, и часто бабушка, совершенно растерянная, обращалась к отцу с такой, например, просьбой: «Ах, Иосиф, ну подумайте, я нигде не могу достать уксус!» Отец хохотал, мама ужасно сердилась, и все быстро улаживалось» («Двадцать писем к другу»).
