— Мне ужасно нравятся его глаза, — выпалила Грейс. — Я могу смотреть в них бесконечно. А какой у него прекрасный голос! Он все то, что я люблю! — однако с присущей ей практичностью тут же пояснила: — Мне не хотелось бы выйти замуж за человека, который бы принизил мой успех. Я ни за что бы не осмелилась прийти в ресторан, чтобы услышать, как метрдотель обращается к моему мужу: «Мистер Келли».

Для такой легкомысленной натуры, как Грейс, было неожиданным терзаться страхами. Грейс не давала покоя проблема «мистера Келли». Ей также не давала покоя мысль о том, что чем старше будет она становиться, тем трудней ей будет получить роль. Актриса терзалась сомнениями относительно того, сможет ли она остаться в кино и одновременно иметь семью, воспитывать детей и воплощать в жизнь свою старомодную идею о том, каким полагается быть браку. Она беспокоилась, помимо всего прочего, сумеет ли она ублажить своих суровых родителей и одновременно добиться для себя независимости, выйдя замуж за принца своей мечты. Его Светлейшее Высочество князь Ренье Монакский обеспечивал единственное, самое простое и самое грандиозное решение всех вышеперечисленных проблем. Стать княгиней, выйти замуж, получив благословение самого епископа; жить в замке на юге Франции; превратить реальную жизнь в мечту и наслаждаться ею, не зная тревог и забот, до конца своих дней — все это и вдобавок любовь остроумного, темпераментного мужчины, в черные глаза которого она могла смотреться бесконечно! Это было куда заманчивее, чем в ее картине «Лебедь»; даже медали, выставленные на черном бархате в комнате трофеев Келли, не шли с этой мечтой ни в какое сравнение.

«Я действовала, повинуясь инстинкту, — сказала позднее Грейс. — Но, с другой стороны, я всегда так поступала. Просто нас свел случай как раз в то время, когда мы оба созрели для брака. В жизни каждого из нас наступает момент, когда надо выбирать». И если Грейс Келли для того, чтобы решиться стать княгиней, понадобился день-другой, то остальная Америка, судя по всему, сделает для себя выводы гораздо быстрее. Князь женится на кинозвезде! Газеты попытаются «переплюнуть друг дружку». В результате их страницы запестрят самыми невообразимыми домыслами, какие даже не снились Голливуду. Вот почему перед парой встал насущный вопрос: как же объявить миру о своем решении? По этому поводу 30 декабря, в пятницу, Грейс устроила в своей квартире на Пятой авеню обед. Ей хотелось, чтобы Ренье мог познакомиться кое с кем из ее нью-йоркских друзей и рассказать об их дальнейших планах.

Отец Такер внес в это мероприятие элемент непринужденности, рассказав пару своих знаменитых анекдотов, а князь велел друзьям Грейс позабыть все его титулы и запросто обращаться к нему по имени — Ренье.

Атмосфера на вечеринке царила веселая и раскованная — до того самого момента, когда отец Такер представил составленный им распорядок объявления помолвки его «повелителя-князя». Монсиньор (так официально полагалось обращаться к Ренье) вернется вместе с Грейс Келли в Филадельфию, пояснил капеллан, где и будет сделано официальное заявление. Частный фотограф, нанятый специально для этого случая, запечатлеет событие, и в прессу будут переданы только фотографии, сделанные им. Отец Такер предложил два приличествующих помолвке снимка: на одном будет счастливая пара сама по себе, а на другом — в окружении сияющих улыбками членов семьи Келли.

Предложение капеллана продемонстрировало весьма милое, однако поразительное незнание аппетитов американской прессы. Американские газеты ни за что бы не согласились довольствоваться чужими снимками, а кроме того, им не терпелось забросать счастливую пару вопросами. Однако, когда Джей Кантер, а с ним и Джон Форман, и нью-йоркский адвокат Грейс Генри Джейф попытались объяснить проблему, они наткнулись на неодобрительный взгляд князя. Ренье хотел, чтобы этот день остался для него днем личного праздника, а когда американцы попробовали втолковать ему непрактичность такого решения, атмосфера заметно охладела. Шутки получались натужными, Ренье превратился в князя, а отец Такер не торопился рассказать очередной анекдот. Грейс откинулась на спинку дивана, — вспоминала потом Джуди Кантер, — с таким видом, словно ей хотелось затеряться среди подушек».

Исправить ситуацию удалось несколько дней спустя Джеку Келли. «Папа всегда умел договориться с прессой», — заметила как-то раз Пегги.

— Послушай, Грейси, — сказал он, — без шумихи здесь не обойдется.

Он понимал, что газетчикам нужна история. Вот почему Джек Келли втолковывал своему будущему зятю, что репортеров им никак не избежать. Так или иначе придется отвечать на глупые вопросы и снова и снова принимать перед объективом одни и те же позы.

В четверг, 5 января 1956 года, на Генри-авеню собрались все участники священнодействия. Особняк Келли был до отказа набит журналистами и фоторепортерами.

— Князь, с вашей стороны это любовь с первого взгляда?

— Скольких детей вы хотели бы иметь?

Фотографы, обнаглев, взбирались на кресла Ма Келли, а кое-кто — даже на пианино. Дело дошло до того, что Лизанну, которая в ту пору была в положении, отвели наверх, от греха подальше. Ренье поначалу пытался сохранять спокойствие и демонстрировал довольно милую озабоченность, пытаясь защитить свою невесту от слишком напористых репортеров. Однако под конец было слышно, как он пробормотал себе под нос: «Но ведь я не собственность МГМ!».

На следующий вечер пара стала участницей подобного спектакля в Нью-Йорке. Это был благотворительный бал, для которого устроители наспех соорудили «королевскую ложу», украсив ее блестящей короной. «Это выглядело особенно глупо», — вспоминает Элиот Эрвитт, один из десятка фотографов, которые, расталкивая друг друга локтями, пытались то так то этак запечатлеть Грейс в ее атласном платье от Диора.

Оказавшись во второй раз «под прицелом» объективов десятка фоторепортеров, принц Ренье начал проявлять признаки раздражения. Его Светлейшее Высочество не привык выставлять себя на всеобщее обозрение или же делал это на собственных условиях. Вот почему, сыграв один спектакль на Генри-авеню, он, можно сказать, упрятал все свое монаршее обаяние в потайной карман. Не желая оказать ни малейшего содействия приглашенным им же самим репортерам, князь держался натянуто и сухо, отчего показался Элиоту Эквитту «одутловатым и довольно неприятным типом». Правда, когда общество перекочевало с бала в «Харвин-клуб», обстановка слегка разрядилась. Грейс влюбленно держала Ренье за руку и что-то шептала ему на ухо. Ей, дочери Джека Келли, было прекрасно известно, как разгонять хмурые тучи. Она весело посмеивалась и шутила, и в результате влюбленная пара самозабвенно протанцевала до четырех утра.

Грейс словно парила на крыльях. Ее помолвка развязала так много узлов, неожиданно сделав жизнь легкой и приятной. Однако хотя Грейс и была рада избавиться от ненужных сложностей, она сделала это с известной осмотрительностью. Грейс всегда отличало внимание к чувствам других; неудивительно, что она взялась за перо и написала два длинных письма Джину Лайонзу и Жан-Пьеру Омону, чтобы те услышали о помолвке из ее уст до того, как прочтут об этом в газетах.

Олег Кассини, решила Грейс, заслуживает, чтобы с ним встретились лично, и в качестве уединенного, но сентиментального места последнего прощания выбрала паром на Стейтен-Айленд.

— Я решила свою судьбу, — сказала она Олегу, глядя, как холодный ветер вздымает волны на серой Атлантике.

В гавани гудели сирены, мимо проплывала статуя Свободы (не хватало только музыки за кадром и заключительных титров). Словом, это было удачное и вместе с тем теплое и прочувствованное завершение романа, который всегда отдавал некоторой театральностью.

Тем не менее, следует признать, что новый, будоражащий мир воплощенной мечты был далеко не прост. Так что и здесь не обошлось без своих сложностей. «Папа так суетится насчет приданого! — огорченно воскликнула Грейс как-то раз, разговаривая по телефону с Доном Ричардсоном. — Он точно задумал все испортить!» Грейс на протяжении всего года время от времени позванивала Ричардсону. Казалось, будто она использовала старого друга в качестве громоотвода для своих наболевших вопросов, а практическая сторона ее помолвки породила таковых немало.