Огонь и вода опустошили всю землю.
Потом Бог дал двух людей, брата и сестру, в тех самых землях, где живут теперь орочоны, далеко от китайцев.
И говорит сестра брату:
— Давай жить, как муж и жена, а то пропадем, и кончится человек на земле.
Брат заплакал, да раздумался и согласился.
Через год родился у них сын, потом две девочки и еще сын.
Большого сына звали Манягир, дочерей — Учаткан и Говагир, меньшого — Гурагир. А имя отцу-матери было Ойлягир, и детей, что родились после, назвали Ойлягир.
Так пошли пять родов бое.
* * *
Жили люди на земле, а ничего-то у них не было: ни оленей, ни лошадей, ни собак.
И говорит старуха-мать детям:
— Убейте меня, снимите с меня кожу и мясо, разделите кости. Кости разбросайте ночью по всем сторонам. А, бросая, говорите: «Это пусть будет лошадь, это олень, это корова, это собака, это жена, это дочка!»
Младшая дочка Говагир заплакала, — нет, она такого не могла исполнить.
А ночью, когда все спали, больший сын Манягир убил мать-старуху и сделал так, как она наказала.
И вот поутру около стойбища послышался шум — лошади, олени, коровы, собаки и люди сходились со всех концов, как обещала старуха-мать.
Так пошли люди и звери.
Люди, звери, китайская водка и водяные*
Манегрская
Жили-были семь братьев.
Раз случилась им большая удача, набили они много всякого зверя. И три шайбы наполнили сушеным мясом, — шайба это амбарчики на столбцах в тайге — надолго запасли себе корму.
И стали братья, кроме одного брата, ловить зверей живьем: с живого зверя осторожно, чтобы не повредить жил, сдерут шкуру и пустят так на волю.
Ну, зверь голый — смешно.
Смеялись братья, кроме одного брата.
И вот однажды, натешившись над зверями, пошли братья к шайбе за едой. А шайба, как живая, все дальше и дальше от них. Долго братья гонялись за ней, а она уходит и уходит, как живая. Стреляли из луков — ничем не остановишь.
И перемерли братья голодной смертью. Не помер только тот, что не обижал зверей.
Тогда шайба остановилась и накормила брата.
* * *
Было семь братьев, остался из семи один.
И стало ему одному без братьев скучно.
И пошел он, куда глаза глядят, и так шел он, шел и дошел до китайцев.
Ласково приняли его китайцы; один буду предлагает, другой кукурузу, третий лепешки. А он все отказывается: с рода не видывал такого, есть-то ему боязно.
«Ну, и чудак!» — подумали китайцы и решили угостить его китайской водкой.
Бое водку выпил, как воду, — три чашки, а что потом было, ничего не помнит.
А поутру проснулся, видит, все те же китайцы.
И говорят ему китайцы:
— Приводи к нам свой народ, у нас жить хорошо!
И стали собирать его в дорогу: научили, как печь лепешки, дали ему и буды, и водки, — да с Богом.
С китайскими дарами добрался бое до тайги, до своего дома, созвал народ и первым делом угостил водкой — хотелось ему посмотреть, что такое бывает с водки, какая ее сила, сам ведь тогда у китайцев заспал всякую память.
Выпили товарищи, пошумели, ну, один задрал, другой сказал, повздорили, помирились, скакать принялись, наскакались, да тут же и спать легли.
А как глаза продрали: он им лепешек, и рассказал все о китайцах.
— Да, — говорят, — надо идти к богдо, хорошо живут. И согласились: собраться всем и всей тайгою идти в землю дауров.
* * *
А жили в речке около стойбищ водяные человеки, и много они бое докучали. И чего только, бывало, ни придумывают, а извести их никакими силами невозможно.
Вот, чтобы с водяными покончить, и придумали бое такую хитрость: сошлись они к речке, расселись на берегу и ну пить воду — один чашку выпьет, передаст другому.
Сами-то воды напились, а в чашку водки налили, и оставили эту чашку на берегу, да по домам.
И как опустел берег, водяные на берег и прямо за чашку — подсмотрели, как люди-то пили!
Чашка — немного, да много ли надо водяному: глотнет, и готово.
Осоловели совсем водяные, — ни рукой, ни ногой, да кто, как был, так и полегли влежку.
Тут бое всех их до одного и переловили.
Вся тайга сошлась на такое диво.
А как поближе рассмотрели, и ничего особенного: человек как человек, только что голышом — ни на нем ормуз, паголинков по-нашему, ни на нем штанов, как мать родила, кланяются.
Вот они какие — водяные!
Китайская шапка*
Манегрская
Было это в те далекие времена, когда на берега Зеи не ступала нога ни русского, ни китайца, и кочевали бое на оленях.
Бое, как и соседи их — орочоны, и соседи их соседей бирары и гольды, были большим народом — и не десятками, как нынче, а в тысячах считались.
Люди рождались и проходили по земле; как красная рыба кэта, узилась широкая тайга, и от тесноты вражда подымалась среди людей.
Брат пошел на брата. Род забывался, и каждый думал только о себе и жил по себе. Никто никого не хотел слушать. И своеволью не было никакого упора. Полуголовый и безголовый считали себя головою. Вся жизнь перевернулась, и никому житья не стало. Худые люди, а такие везде найдутся, дано ли тебе тысяча оленей или ни одного, худые люди стали обижать хороших. А жаловаться некому было, и заступы негде искать.
Жили бое крепко и дружно родом, а замутилось, и стали друг другу как самые первые враги.
Вот и сошлись кто помудрей да потолковей и решили, что без царя никак невозможно.
А был один самый зоркий — Касяки Ойлягир, взял он себе котомку с соболями на плечи, рогатую пальму в руку, покликал серую свою собаку, умылся из родной реки Силирни-биры и в путь — царя искать.
* * *
Долог и труден был путь.
На юг от Силирни-биры шел Касяки. Немало встречалось разных людей по дорогам. И сначала понимали, что говорил он, а потом речь его стала другой, как таежный шум, как птичий клик, и сам он перестал понимать других. И только одно: как заговорит о царе — где ему найти царя? — всякий указывал дорогу.
Большие ноены — правители богатых родов, случалось, звали себя царями, но Касяки всегда угадывал обман и шел дальше. Царское имя — где найти царя? — было ему верным поводырем.
Так дошел он с серой своей собакой до самого дома, где жил царь китайский.
А к царю его не пускают.
— Зачем и откуда? — не хотят пускать, хоть что хочешь.
Стало Касяки обидно:
«Как? Его не пустить! А вот возьмет он свою рогатую пальму, да пальмой!»
Царь услышал шум.
— Что такое?
Говорят царю про Касяки.
Подумал царь:
«Вот какой смелый, никого не боится: один с своей пальмой на всех!» — и велит привести к себе Касяки.
И вошел Касяки к царю, положил перед царем подарки — сорок черных соболей.
Царь копнул мех, а из-под черного, как небеса, заголубело, — глаза у всех и разбежались: впервые увидели китайцы соболиную шкурку!
— Пришел царя искать, — сказал царю Касяки и помянул царю о смуте, о родной реке Силирни-бире, где от смуты не стало житья.
Выслушал царь Касяки, велел принести отдарки: золота и серебра.
Да Касяки-то ничего брать не хочет: золото — он от роду не видел золота — и золото в глазах его, что медь, а серебро — и серебра он никогда не видел — серебро сошло за олово.
Подумал и кусочек серебра взял — на пули пригодится.
А царь подумал:
«Вот он какой: и смел, и щедр, и ничем не прельстишь — ни золотом, ни серебром. Да это и есть царь!»
И велел принести шапку: китайскую шапку с синим корольком — шарик такой, и еще просто шариков горсть.
И когда подали царю шапку и шарики, царь надел шапку на Касяки.
