— Сестрица твоя что задумала! — сквозь слезы говорит бабушка, — выйдет она замуж в ту вон деревеньку, родит паренька, и как будет паренек на двенадцатом годку, пойдет по молоденькому льду да и потонет.
Внучонок слушал, слушал да как заревет.
Стоскнулся дед по внучонке, покликал Петьку, — нету.
«Э! — смекнул старик, — на озеро, знать, куроед побежал купаться!» — и пошел себе тихонько на озеро искать внучонка Петьку.
А они все трое тут-как-тут на сходнях, сидят рядком, — бабушка, внучка и внучонок, вопят.
— Что это вы, родимые, плачете?
А внучка уж закатилась, Нюшка, кулачки сжала.
— Ой ты, старик, — прошамкала старуха, — внучка-то у нас, Нюшка, что задумала: выйдет она замуж в ту вон деревеньку, родит паренька, и как будет паренек на двенадцатом годку, пойдет по молоденькому льду и потонет.
Дед крепился, крепился, не выдержал да в слезы.
И плачут, сидят у озера, плачут — старик со старухой да внучат двое: внук и внучка.
И никто не утешит, ни старого, ни малого. Невестка-то в город в услужение пошла и пропала, а сына бревном задавило, — такая напасть Божья: не разбойник, не вор, поди ж ты!
Эх, грехи наши тяжкие!
1909 г.
Потерянная*
1
У одного купца росла дочь Домна. Строго ее держал отец: ни на улицу выйти, ни на гулянье куда, за порог без себя не пустит. В верхах сидела Домна. И кушанье ей туда подавали, готовое все. Так в верхах и сидела Домна, только что из окна и глядит на свет Божий.
Богатый купец был, отец Домны: свой кабак, сорок целовальников при кабаке держал. У купцова дома всегда народ. А в праздник соберутся парни, игру затеют, веселятся.
Как-то играли парни, кто в рюхи, кто мячиком.
Мячик в окно в верхи и заскочи к Домне. Домна окно закрыла. И как ни просили ее, не отдает мячика.
Ну, а тут какой-то и выскочил — рукавицы с когтями, сапоги с когтями, да по стене к ней к окну в верхи и забрался. Домна окошко отворила и отдала ему мячик.
И с той поры стал смельчак гостить к купцовой дочке.
2
Сидит раз дружок у Домны в верхах, а отец и идет. Что ей делать? Куда схоронить дружка? Взяла она да в постель его к подушкам и завернула.
Пришел отец, сел на кровать: то да сё, дочку расспрашивает.
Строгий был старик, строго держал дочь, а без Домны дела не начнет, все только с ней и совету. Любил старик дочь: одна она у него была.
За разговорами старик и задремал, протянулся поудобнее, да и заснул на кровати. А тот, дружок-то, лежал-лежал под стариком и кончился: без воздуху трудно, задохнулся.
Что́ ей делать? Отцу-то не смеет сказать: не спустит старик — строгий был, строго держал дочь. Домна к дворнику:
— Выручи, — говорит, — Максим, убери. Убьет батюшка. А дворник, — был такой дворник у купца шантряп из городу, в городе бурлачил, а вернулся в деревню, в дворники к купцу поступил, — ему это плевое дело, он этого парня во двор спустил и убрал куда-то.
И стал шантряп с поры на пору к купцовой дочке похаживать, как дружок покойный.
3
Осень пришла, ночи темные.
Собрались купцовы целовальники, все сорок целовальников в кабак при празднике, и с ними дворник: без него дело не обходится. Выпили приятели, затавокали: кто про что, — известно, хвастают, вино-то куда хвастливо!
Дворник и говорит:
— Вы, — говорит, — что! Я вот, я, — говорит, — к купцовой дочке хожу!
— Что ты врешь, — галдят, — быть не может! — крякают.
— И очень просто, хожу! — ломается шантряп.
— А если ходишь, так приведи.
— Что ж, и приведу! — пуще ломается шантряп, да из кабака к купцу в дом в верхи.
Поздний был час, спать улеглись по домам.
Разбудил дворник Домну. А ей, хоть плачь, идти надо.
И привел шантряп Купцову дочку в кабак, вывел на середку к целовальникам, сам куражится.
— Угощай, — говорит, — гостей, кланяйся!
Взяла Домна поднос, две рюмки на поднос, бутылку вина, пошла обходить гостей, потчевать.
Пьют гости, подмигивают: рожи красные, пьяные. Раз что Домна за шантряпа пошла, им ли не взять ее! — всяк о себе свое одно думает, глазом примеривает. Пьют гости, подмигивают.
А она глаз не подымет, ходит с подносом, кланяется.
И напились целовальники, свалились с лавки под стол, и дворник захрапел под столом. Все заснули, все сорок целовальников.
Одна Домна, одна в кабаке с подносом стоит.
«До утра дождаться, все узнают, донесут батюшке!» — думает себе Домна, а сердце так и ходит, так и рвется.
И взяла Домна отворила бочку с вином, пропустила вино да и зажгла все вино, а сама домой, в верхи, в свою комнату.
Поутру встает старик, а к нему посланный:
— Кабак сгорел, сорок целовальников сгорело в кабаке и дворник твой сгорел.
Старик к Домне: в горе ли, в радости — все к ней, с ней одной совет. Строгий был старик, строго держал дочь, а любил ее: одна она у него была.
— Что, — говорит, — дитятко, спишь, беда у нас. А на ней лица нет.
— Так мне, батюшка, тяжело мне было, так… не спала я, спать не могла…
— Кабак сгорел, сорок целовальников сгорело в кабаке… — говорит отец, сам смотрит на дочь и вдруг понял старик, — все, все сгорели и дворник твой!
1911 г.
Робкая*
Жила-была одна девица, умер у ней отец, умерла и мать. Осталась одна Федосья, да без отца, без матери и спозналась с работником отцовским.
Хороший был работник-бурлак, крепко полюбил Федо-сью, и Федосья к нему привязалась, и жить бы им да жить, да люди-то говорить стали, — не хорошо.
Федосья и оробела.
Пошла Федосья к дяде, просит дядю и тетку.
— Возьмите, — говорит, — меня, примите к себе. А дядя и тетка говорят:
— Покинь свою дружбу, так мы тебя возьмем. На все готова Федосья: оробела девка.
— Покину, — говорит, — покину, возьмите только.
И приняли старики племянницу и стала Федосья жить в дядином доме: как дочь стала жить, а дружбы своей не покинула.
Пойдет на вечеринку, там украдкой и свидится с ним, где-нибудь в сторонке, украдкой, поговорит с ним, — поговорят, потужат.
И опять в люди вышло: узнал дядя, узнала и тетка, стали старики поругивать Федосью.
А тут этот работник-бурлак вдруг и помер.
— Слава Богу, — успокоился дядя, успокоилась тетка, — больше с ним знаться не будешь! — и стали старики подумывать, как бы племянницу замуж выдать, стали старики присматривать ей человека.
А Федосья прежде-то, как жив он был, работник-то, все таилась, робкая, скрывала от людей, а уж тут, — куда робь! — ничего не таит, никого не боится, и все по нем тоскует, все в уме его держит.
Пойдет на вечеринку, ни петь не поет, ни в игры не играет, а как сядет, одна сидит молча, и уж сама себе на могилу идти ладит, — к нему на могилу. А вернется с кладбища, спать ляжет, а в уме все одно, — о нем тоскует.
И стал он приходить к ней ночью.
Никто его не видит, ни дядя, ни тетка, одна она видит.
— Я умер, — сказал он ей, — да не вза́боль, иди за меня замуж.
И с той поры повеселела Федосья, веселая, не узнаешь ее, подвенечное платье себе шить принялась.
И на вечеринках не узнать ее. Тоже и на вечеринки стал он приходить к ней.
Люди его не видят, одна она его видит.
— Я за него замуж пойду! — говорит Федосья подругам, смеется.
— Что ты, — говорят, — его, ведь, в живых нету.
— Нету, как же! Он ожил! — смеется Федосья.
Сшила себе Федосья подвенечное платье, в подвенечном платье невестой пришла на вечеринку. И он к ней пришел на вечеринку.
Никто его не видит, одна она его видит.
И они сговорились: она с вечеринки пойдет к нему в избу, где у отца он жил, а из избы вместе пойдут в церковь венчаться.
