— Дожидайте ночи, я приду! — и велела ему идти в свою спальню.
Он — в спальню, а она — на кухню к Ульяше. Любила ее Ульяша, как сестру родную, служила ей верно.
Со слезами стала Луша уговаривать Ульяшу:
— Оденься в мое платье, сходи к нему!
Не хотела Ульяша идти на такое: тихая была, как монашка, глаз не подымет. А согласилась: очень любила Лушу.
И нарядила ее Луша в свое платье: все сняла с себя и на нее надела, дала свой именной перстень.
И пошла Ульяша вместо Луши.
А тот к ней, и слова не сказал, нащупал только кольцо и давай снимать. А кольцо было туго. Бился он, бился, взял с пальцем и отрезал, да в карман себе. И еще схватил платок именной, на столике лежал. И больше ничего. Скорей в отправку. И след простыл.
Вернулась Ульяша на кухню, — только палец отрезан.
— Что же это значит? — ничего не могла понять Луша, — так долго приставал и только отрезал палец!
Наутро рассказала она свекору.
— Это не иначе, — сказал старик, — как сын наш в погибели. Не надо медлить, а ехать нам к нему. Должно, поспорено там чего-нибудь.
И в тот же день собрались и поехали: свекор-старик, Луша да Ульяша беспалая.
А тот ловкенький, как приехал домой, так прямо к королю.
Собрал король купцов, пригласил Василия.
— Ну, говорил ты, что никому твоей жены не склонить, а я вот докажу! — и показывает перстень именной и платок.
Все поверили.
Василий поверил.
И приписали его к смерти: завтра на плаху.
А к ночи прибыл в ту землю — в тот самый королевский город, где торговал Василий, старик-отец и с ним Луша и Ульяша, и остановились они на ночлег у одного-то тамошнего человека.
— Что у вас, дяденька, в городе деется? — спросил старик.
— А завтрашний день русский купец приписан к смерти. Надо идти смотреть. Похвалился своей женой, что никому не склонить ее, а один ловкач вызвался и доказал: принес королю именной перстень и платок. Завтра и будут вешать купца.
— А нам, дяденька, можно сходить посмотреть?
— Как же не можно, коли по городу отданы объявки: все должны идти смотреть.
* * *
Ночь там не долго спалось. Рано утром пошли они в собрание. Оставил старик Лушу с Ульяшей в прихожей, а сам вошел в комнаты, и видит, сидит сын весь-то чернехонький, черен от горя — сейчас смерть ему.
— Что у вас за собрание? — спросил старик.
— Да вот, — говорят, — купца надо вешать. Похвастался своей женой, что никто не склонит ее, а один и склонил.
— Где тот человек? Покажите-ка мне его сюда!
Трещов! — кричат, — Трещов, выходи!
— Пожалуйста, — просит старик, — приведите и тех из прихожей.
Привели Лушу и Ульяшу. Явился Трещов.
И рассказал старик все, как было: как нарядила Луша в свое платье Ульяшу и как Трещов палец у Ульяши отрезал.
Ульяша показала руку — пальца нет, отрезан. Вывернули карман у Трещова, где было кольцо положено, — карман в крови
И повеселел Василий.
И все повеселели.
И освободили его, прощенья просят.
А Трещова — на виселицу. Уж петлю накинули.
— Стойте! — остановил Василий: простил Трещова, — довольно и того человеку, что на шею ему петлю накинули!
И отпустили Трещова.
Василий получил от короля большую награду и сей час же в дорогу.
И дорогой, пока доехали до дому, много он спасибов сказал жене. А дома наградил Ульяшу и навсегда ее оставил при доме жить. И стали они жить да поживать.
Умница*
Деревня была большая, девок много, а на беседу не пускают. Без беседы молодому-то со стариками, что могила. Взяли девки да сами и выстроили избу у озера — свою, чистую просторную.
Ходят вечер, ходят другой, ходят третий.
И сначала-то будто и лучше, чем дома в одиночку, а потом показалось скучно: парней нет, — не то не знают, не то не хотят, ну, хоть бы какой зашел.
Вот и сидят вечером девки одни и песен не слышно.
— Хоть бы из озера кто пришел! — толкуют тихонько.
Скучно. От скуки и не такое затолкуешь.
— А пускай из озера, все равно! — крикнула Орина: люта девка, страсть.
И оживилась изба: из озера, так из озера, только бы гости.
А уж стучат.
Отворили дверь — парни. И такие все нарядные, при часах и в калошах. И сейчас за гармонью — завели игру.
И так стало весело, ну, в жизнь никогда так не было весело. была у Орины с собой на беседе сестренка Улька.
Сидела Улька на печке, носиком так сторожила, и, видно, заметила что-то.
— Нянька, — кличет, — иди сюда-то!
— Что тебе?
— А посмотри-ка, нянька, глаза-то какие?
Тут Орину ровно холодом обдало: глаза-то у парней и вправду непростые, через все лицо глазищи — и так и горят, а зубы — железо.
— Как бы уйти нам! — растерялась девка.
— Я запрошусь, ты выведи меня, так и уйдем, — шепчет Улька.
Этакая, ведь, умница, догадалась!
Отошла Орина от печки — страшно! — а парни так за ней, так за ней кольцом и кружат, в самую середку загнали: из всех, ведь, любей им Орина!
Тут слышно, Улька запросилась. Ну, Орина сейчас же к девчонке, сняла ее с печи. А парни-то загородили дорогу, не пускают.
— Да что вы, отпустите! Прищемите мне хоть сарафан дверью, никуда я не уйду! — уж на голос кричит Орина: страшно.
Согласились, выпустили, да не очень-то верят: прищемили ей подол в дверях: ну-ка, уйди, попробуй.
А она лямки с плеч, Ульку на плечи, да бежать.
Бежала, бежала, добежала до бани. И чует Орина, гонится один за ней, вот-вот настигнет. Она в баню. Стала, взмолилась к баннику:
— Оборони от смерти!
Да с Улькой на полок скоконула.
А из-под полка ровно шмыгнул кто, ухнул, да в дверь.
И такое поднялось там, не дай Бог, — драка: банник-то с парнем. И дрались они, пока певун не запел.
И все затихло. Только сверчок.
— Нянька, — шепчет Улька, — пойдем домой!
И вышли они из бани. Светать стало, пришли домой.
А поутру хватились по деревне девок, никого дома нет. Собрались всем народом и к озеру к беседной избе.
А там, — там только по полу костьё да косы — больше нет никого.
Лешая*
1
Ефим ходил шить. Шитья не может найти. И такая досада взяла, да и не евши тоже.
— Мне бы хоть к лешему! — махнул рукой.
И вдруг старик навстречу и прямо на него, прищурился:
— Ты куда?
— А вот шитья ищу.
— А пойдем ко мне. Есть одеяло, пошить надо.
Обрадовался Ефим: нашлось-таки дело!
И пошли дорожкой: впереди старик, за ним Ефим. Своротили в сторону по тропке — темно — и вышли на поляну.
А там дом — сколько Ефим по лесу ходил, места знает, а про такое не слыхивал — большинский.
И ведет его старик в этот самый дом. Встречает старуха: старая, один только зуб. Осмотрелся Ефим — богато живут! — а старика уж нет, старуха одна.
— Для чего, — говорит, — ты пришел?
— Шить. Меня хозяин шить позвал.
— Чего шить? — сердится.
— Одеяло.
— Получше шей, — говорит, — чтобы понравилось. Вашего брата швецов сколько перебывало, все не нравятся. Только расстраиваете! — ой, сердитая.
И повела его старуха через весь дом переходами на другой конец в пустую горницу.
— Принесет хозяин сколько овчин, ты все и клади, обрезков не делай, да лапочков-то не отрезай!
Засветила огонек в горнице, постояла, посмотрела.
— Горе одно с вами! — покачала головой на Ефима и пошла, ровно и не сердитая.
Остался Ефим один — пустая горница, жутко — уж дыхнуть боится, сам не знает, что и будет, одно знает, беда.
2
Утром принес старик овчин цельную ношу, сложил овчины в углу, а сам ушел.
И взялся Ефим одеяло шить: расклал овчины по полу, так и старается, и нигде никаких обрезков не сделал, лапочков не тронул. За день поспело одеяло.
