Павел и ну уписывать.

— Что-то у меня, жена, глаза стягивает.

А Анисья схватила масла и еще прибавила.

— Ешь, ешь масленее. Ходил в лесу, устал. Поешь, отдохнешь и все пройдет.

Сама, знай, прибавляет масла.

Съел еще Павел оладьев — все лицо в масле.

— Что-то, жена, совсем плохо вижу: двоится.

Степенный был мужик Павел, рассудительный, первый охотник, а тут ровно и вправду со сладкого масла ослеп. Или не слышал, на что пеняла Анисья, не чуял, с чего сама, как оладья, пышет?

И на другой день тоже, опять оладьи. И на третий оладьи, да все жирно, да с маслом.

На третий день ослепнет Павел.

Ждет не дождется Анисья, зарумянилась вся.

— Ну, Анисья, я теперь ничего не вижу.

Поверила Анисья.

— Чего ты говоришь?

— Ой, ничего-то не вижу. Будешь ли ты меня поить-кормить, слепого?

— Буду, буду, не беспокойся. Вот как буду!

Уж как рада Анисья.

Да и, в самом деле, она будет ходить за Павлом. Бог с ним, только б воля. А теперь ей воля: не слышит Павел и вот не видит — ослеп.

Прибралась Анисья, умылась.

В избе выметено, вычищено — чисто, любо взглянуть.

И до чего это воля человека красит!

Сбегала Анисья к дружку. Привела дружка, усадила за стол: полон стол угощенья.

— Кушай, Саша, кушай, голубчик!

Ну, тот всего попробовал.

— Еще чего не хочешь ли?

А дружок и говорит Анисье:

— Всем я доволен. А хочется мне толокна, замеси, пожалуйста, я закушу.

Анисья проворно за толокно: сейчас и готово.

— Маслица бы немножко!

— Нет, нет, что ты! От масла ослепнешь: мой-то от масла ослеп. Погоди, я тебя послаще угощу.

Был на деревне кабак. Анисья в кабак и побежала: угостит она дружка послаще.

А Павел лежит на печке, ружье около — ив гроб завещал ружье с собой положить. И как вышла Анисья, он за ружье, да в дружка — хорошо стрелял Павел, первый охотник — так дружка на месте и уложил. Сам соскочил с печки, закатал такой вот ком толокна, напихал ему полон рот, да опять на печку. И лежит, как ни в чем не бывало.

Вернулась из кабака Анисья, а дружок — полон рот толокна. Позвала не слышит, тронула и не дрыгнет.

Вот тебе толокно какое!

Проклянутая^*

Богатый жил мельник Рябов — мельница в трех верстах от деревни. И был у мельника сын, парень на все руки, балалаешник. Раз ввечеру посылает мельник сына.

— Поди, — говорит, — Саша, сходи-ка на мельницу.

Забрал Александр балалайку и пошел. И там засыпал молотье, а сам в избушку, сел на лавку да за балалайку. Сидит себе, играет и не заметил, как подошла полночь. А в полночь будто ветер — полосой прошел по избе ветер. Поднял глаза, глядь — пляшет…

Залюбовался Александр — этакая красавица, — и звончее пустил плясовую.

Плясала — подымала руки — плыла, заплывала, а то, как волчок.

— Как звать тебя? — крикнул Александр.

Та засмеялась:

— Настасьей!

Да на него, что метелица, вот-вот вышибет балалайку, так и кружит, и кружит.

Александр протянул руку — дай ухвачу — да носом в пол и ткнулся.

И нет в избе никого.

Ночь. Вода гремит на плотине.

Александр положил балалайку и до утра просидел в избушке, все прислушивался, ждал: не придет ли?

Нет, вода гремит на плотине.

Вернулся Александр домой, думает:

«Возьму молотья на две ночи, доберусь, так не выпущу».

А отец и говорит:

— Что ты, милый сын, не женишься, пора бы.

— А вот дайте, невесту выберу.

— Где же, сынок, выбирать-то будешь?

— Да у нас же, на мельнице.

Ничего старик не сказал: балагур и смехун Александр, на всю деревню славился.

К ночи пошел Александр на мельницу, засыпал восемь мер молотья, да в избушку и опять за балалайку.

И в полночь опять ровно бы ветром, — и заходила изба.

Настасья плясала еще пуще, еще краше.

Александр положил балалайку, привстал: ну, сейчас так и схватит. А она у него из-под рук — и нет никого.

Ночь — ой, какая это долгая ночь! — шум, гремит вода на плотине.

— Ну, ладно ж, теперь не уйдешь.

И решил Александр: очень-то не разбавляться, а как явится, так прямо и хватать.

На третью ночь так и сделал.

В полночь на звон балалайки появилась Настасья, зашла в середку, он балалайку об пол, тут и попалась.

— Ну, никому не отдам. А она:

— Умел схватить, умей и замуж взять.

— А где ты живешь?

— Ты скажи своему отцу: я нашел себе на мельнице невесту.

— Дом твой?

— В плотине.

Александр разжал было руки. Да опомнился: нет, другой ему никакой не надо.

— Будут к тебе на свадьбу проситься, отец твой богатый, всякому любо попировать на твоей свадьбе, но поедет вас трое, ты, крестный да кучер, а больше никто не поедет. Да закажи попу, чтобы встретил на полудороге с крестом. Да купи ты себе тройку вороных жеребцов — с места, что есть прыти, бежали бы. Любишь меня?

У Александра дух захватило: да кого же еще?

— Прок-ля-нутую?

Рванулась, — и нет никого.

Ночь. Вода гремит на плотине.

Не дождался Александр рассвета, и без балалайки домой.

— Я нашел себе невесту, — сказал Александр отцу.

— Где, сынок, нашел, чья?

— Проклянутая, — рассмеялся Александр, — в нашей плотине.

Старик глаза вытаращил: нет, не шутит.

— В нашей плотине. И другой никакой мне не надо.

Купил Александр тройку вороных жеребцов, съездил к попу, заказал, чтобы встретил на полдороге с крестом, как поедут к венцу, — погост от деревни за двадцать пять верст. И стал с отцом пиво варить да вино курить.

Все готово. Рябов дом громок. Вся родня, все соседи явились на свадьбу. Допьяна напились гости. Пора по невесту.

— Да где ж у тебя невеста?

— Моя невеста — в плотине.

— В плотине?..

Ну, кто говорит, что спать захотел, кто — простынуть, мол, выйду, кто чего — куда хмель! — и как ветром, все разошлись. Пусто в доме. Один крестный остался да кучер.

А уж ночь на дворе.

Кони рвутся, гульлят колокольцы.

Благословил отец сына, сел Александр с крестным, — только пыль заклубилась.

Вот и мельница. Вода гремит на плотине. Остановил коней кучер.

— Эй, невеста, — кричит Александр, — твой жених готов.

Ночь — ой, какая ночь! — шум, гремит вода на плотине.

И вышла Настасья. А за ней три сундука тащат.

Сундуки на скамейку. Уселись. Кучер хлестнул лошадей.

А вдогонку вихорь с громом — пыль пылит.

— Ты не забыл?

— Кони видишь.

— На полупути?..

— Будет, будет.

Полпути. Гром громнее. Свист и вой. Пыль глаза заслепляет. Небо горит.

А попа все нет.

Кони станут. Пропадет надежда. Не гульлят колокольцы, плачут.

А попа задержали. Слышит, колокольцы плачут. Схватился да бежать. И поспел. Три раза обежал тройку с крестом.

Ночь — какая ночь! — кони — вихорь, колокольцы гульлят.

— Ну, счастливо, — перекрестилась Настасья, — не поспей поп к часу, не видать нам света.

Обвенчал поп молодых, зовет чай пить.

Настасья к попадье. Втащили сундуки. Раскрыла. Выбирает Настасья себе платье нарядиться. Выбрать не может. Попадья тут же, заглянула в сундук — глазам не верит. Схватила из сундука полотенце, схватила другое — Господи! — да к попу.

— Отец, наша дочка нашлась. Поп затряс головою.

— Наша дочка нашлась.

— Не пойму.

— Настя! Настя!..

А была у них дочка, в сердцах прокляла ее мать еще в люльке, а как подросла, ушла с девчонками купаться и пропала.

Бросился поп с попадьей к Настасье.

— Прости ты нас, мать, отца: не со зла, в сердцах.

А она — одно щедрое счастье: ей мало простить, все забудет и одарит — проклянутая и любимая.