— Сядем вот здесь… Как хорошо, правда? Смотри, вон на берегу какое-то жилье, уютно, огонек горит, кругом лес или сад… Хотелось бы тебе вдруг перенестись туда, узнать, кто там живет, пожить их жизнью?

— Одним словом, тебе еще хочется сказок: какой-нибудь вечер из Шехерезады?

Она вздохнула всей грудью и ответила:

— А разве жизнь не сказка?.

Они замолчали. Он потихоньку запел, а она слушала и задумчиво смотрела на луну, на воду, на даль реки.

— Ты поешь ту песню, которую пел ровно шестнадцать лет тому назад…

— Я не понимаю?

— Шестнадцать лет тому назад… Это был канун нашей свадьбы.

— Как? Сегодня какое число?

— Двадцать первое августа, а завтра двадцать второе— день нашей свадьбы.

— Теперь помню… Такой же вечер был… Мы с тобой сидели у мамы на террасе, в нише, откуда такой прекрасный вид на море… Там в гостиной горели огни, и свет их мягко тонул во мраке, а мы сидели, смотрели на эти огни, море, и я пел, а когда кончил, то из гостиной раздались вдруг аплодисменты..?

Он помолчал и сказал:

— Как все это недавно, кажется, было.

— Так недавно, что я, слушая тебя, и теперь не чувствую никакой разницы, никакой перемены.

— Секрет вечной молодости нашли?

— Да, я так же хочу жить, так же счастлива… Нет, нет, страшная проза, которая, как ржавчина, съедает все, так и не коснулась нашей жизни. Был один только период, когда чуть-чуть все не погибло.

— Ты говоришь о нашем разоренье?

— Помнишь, перед этим разореньем, как весь ты сосредоточился на приобретении богатства? Как тебя это мучило.

— Да, да. Наше разоренье, когда я думал, что конец всему… а на самом деле это и было начало настоящей жизни.

— Тебя после этого больше не интересовало богатство. Мы нашли другую цель в жизни, узнали других людей, горизонты высшей жизни, более справедливой, горизонты, куда всегда обращены взоры лучших людей всех времен, открылись и для нас…

— Открылись, да… Нас больше не душит кошмар жизни. Пусть несчастные слепые в обидном усердии путаются, коверкаются, отказываются от высших благ этой жизни, пусть их несчастья всегда будут для них только неожиданными роковыми случайностями. Придет время, и для них или для их потомков выяснится перспектива жизни, перспектива, которая одна обеспечивает правильное отношение к жизни, где всё на своем месте, и личные радости, и горе, и даже смерть. Перспектива, где вечная молодость, вечный свет, где год, шестнадцать лет и вся жизнь-только одно мгновенье счастливого союза людей, имеющих одну цель там, за пределами узких рамок своей личной жизни, цель, которую, как самое дорогое наследство, мы передадим своим детям… важно здесь, конечно, не то, чтобы они так именно думали, как мы, — иначе это будет уже не новое поколение. Как говорит Гете: «Vernunft wird Unsinn, Wohlthat-Plage» [29], но важно вложить в них, в наших детей, это стремление всегда смотреть вперед…

— Через два года наша дочка уже кончает гимназию, Это лето она много читала по составленной для нее программе. Как жаль, что твои дела не позволяют тебе как раз летом жить с нами. Летом дети быстрее развиваются. Перед моим отъездом к тебе вечером съехались соседи, и доктор приехал, В деревне был один серьезный больной, я воспользовалась случаем для консультации и пошла с доктором к больному, оттуда мы пошли к другим. Ты знаешь, что наша дочка сделала? Оказывается, во-первых, везде, где есть грудные дети, ввела стеклянные рожки; каждый день ходит. и проверяет, держатся ли запасные в чистой воде; купила им стаканы для этого. В школе устроила ни больше, ни меньше, как ясли: всех грудных детей, на весь день во время работ, матери оставляют там под наблюдением одной дежурной. И я обо всем этом узнала тогда, когда с доктором пошла… Когда мы возвратились, за чаем доктор говорит: «Господа, одной из присутствующих здесь я должен принести, как земский врач, мою большую благодарность».

— Что ж наша дочка?

— Знаешь ее? Немного рассеянная, немного задумчивая — она и не расслышала сперва, а когда уже ее назвали, она вспыхнула и говорит самым пренебрежительным голосом: «Глупости какие!» И в то же время она совсем не педантка: мягкая, веселая, любящая, когда никого нет, развернется, хохочет, как самый счастливый ребенок, а при чужих сейчас все на замочек и сидит…

— В маму? Что ж, на будущий год, если у нас еще не будет женских медицинских курсов, — едет в Париж?

— Едет.

— Не боится?

— Это ее уже желанье… У нее уже есть сознанье, что женщина без высшего образования не может быть разумной руководительницей своей семьи, и к тому же они у нас совершенно самостоятельны… американцы… Володе десять лет, а он уж экспедиции верхом совершает за пятьдесят верст… Вот огонь!.. Ты знаешь, что он сделал? Нанялся с мальчишками к Михаилу Александровичу подсолнухи молотить и стачку устроил. Теперь уже все молотят с пуда и вдвое зарабатывают… Все его интересует, — то обнявшись едет с крестьянином на его телеге и очень серьезно о чем-то с ним толкует, то с мальчишками куда-нибудь на целый день уйдет… Заблудились раз в медвежьем лесу: целый день проходили. Приходит раз ко мне: «Мама, вы всё Маркс да Маркс, это умное слово?» — «Очень, говорю, умное». — «Когда я, наконец, буду все умные слова понимать?» А недавно приходит, становится передо мной в позицию и важно говорит: «Тезис я признаю, синтезис — признаю, а антитезис не признаю и терпе-е-ть не могу». — «Откуда это ты?» — спрашиваю. «Это дядя Вася говорит, а Михаил Александрович хо-хо-о-чет… Мама, отчего Михаил Александрович хохочет?»

— Ты не боишься за преждевременное напряжение способностей?

— В чем же напряжение? Только страховка против тупого самодовольства: я все знаю, все понял, все постиг… Только сознание, что каждый день надо плыть дальше и дальше, и с каждым днем эта даль развертывает все новые и новые горизонты, выясняет новые точки приложения.

Разговор оборвался. Пароход мерно шумел. В ночной панораме лунной ночи всё новые и новые берега выдвигались навстречу и уходили тихо, беззвучно назад.

Он посмотрел на часы.

— Двенадцать часов, однако… День нашей свадьбы начался… Шестнадцать лет назад… Хороших шестнадцать лет. Правда?

Карандашом с натуры ^*

Село Конево — в горах, место глухое, спускаться к нему надо чуть не с отвесной крутизны. А в самом селе грязь невылазная. Яков Платонович, мужик ближней деревни, — умный, с большой широкой бородой, — рассказывает мне, что знает, о коневцах. Вот история их села. Жил-был здесь когда-то раскольник Конев с двумя братьями. Братья жили бедно. Умер старший, остались двое младших. Сначала тоже не шибко жили, а тут стали богатеть не по дням, а по часам. Завели извоз в Иркутск, за полторы тысячи верст, и что ни поездка, то тысячу-другую отложат. Другим — убыток, а им все польза. Дело в том, что Коневы сбывали фальшивые деньги, которые им делал человек, проживавший тайно в избушке у них на пасеке. Пасека помещалась в глухом месте, и люди только мельком иногда видали этого человека. Потом избушка сгорела, человек, делавший деньги, пропал без вести, а Коневы пошли в гору. Братья давно уже умерли, а род их разросся в деревне, и живут хорошо. Лошадей держат по многу; извоз в Иркутск не бросают и продолжают хвалиться выручкой. Тесно в деревне, на улице вечная грязь. И раньше Коневых это место известно было. Тут было коренное гнездо знаменитого разбойника Тюменева. Имел он партию человек в пятнадцать и с ними верхом разъезжал. К кому приедет, спросит: «Слыхал про Тюменева?» Обомлеет человек, а он ему: «Я к тебе в гости. Угощай». Ну, и начнут его уважать вином, пищей, деньгами. Доволен останется — уедет, нет — прикончит всех. Умер он от случая.

— Гнались за ним лесом, — говорит Яков Платонович, — а он бежит. В него пулями стреляют, а он их назад оборачивает; повернется, бросит и крикнет: «Може, вам пригодится». Палили, палили: тут у одного солдатика все пули вышли, а он и догадайся медную застежку с шеи сорвать. Этой застежкой и убили. Олово-то Тюменев заговорил, а медь не заговорил, — этим себя и погубил.