Я быстро пригнулся к фигуре маленького Петьки. Этот вот… перед картинами которого я стоял, бывало, на выставке и считал бы за счастье когда-нибудь увидеть их автора. Я долго смотрел, и, когда взволнованный сел, хозяин проговорил:

— Есть у меня и поэты.

Он достал с полки книжечку и прочел задушевные стихи.

— Студент еще… Для начала недурно. У меня и ученые, и механики, и изобретатели даже есть. Есть и пахари — у каждого своя доля.

— А ваш сын где? — спросил я.

Я опять дернул грубо за больную струну.

— Бог не дал моему сыну жизни, — ответил хозяин и опустил голову.

Он помолчал и нехотя прибавил:

— Он скоро и умер после открытия школы…

Кровь горячей струей ударила меня по сердцу.

Как! этого худенького, симпатичного, роющегося в своей головке мальчика уже нет на свете?!

Много детей умирает, я хоронил и своих, но, откровенно говорю, такой жгучей боли по умершем, и притом давно умершем, я, кажется, никогда не испытывал.

— Я даже не знаю его могилы… Он утонул… в корпусе, спасая товарища… безрассудно…

Я смотрел на картинку. Так и кажется, что он вот-вот вскрикнет своим звонким голоском: «Папа!»

— Спас? — спросил я, не поворачиваясь.

— Нет: было, я думаю, и ему очевидно, что не спасет он… но бросились другие за ним и спасли того… другого… но его не удалось спасти.

Старик задумался.

— Отчего вы спросили: спас? Разве это меняет значение его поступка?

— Конечно, меняет: мальчик вдвойне герой.

— Да, — вздохнул рассеянно хозяин, — и вот все, что осталось мне от него… он один и был у нас… я вот перенес, а жена не перенесла… я и ей памятника не сделал… их обоих могила для меня здесь, в этой комнате… — в этой школе…

Я молча отошел от картины: какая оригинальная мысль, какая оригинальная могила! Сколько оригинальных, сильных мыслей говорит мне этот старый с разбитой жизнью человек! Могила?! Я их много видел на разных кладбищах и богатых, очень богатых памятников — целые дома, целые города мертвых! И когда ходил около них, мое сердце сжималось холодной тоской смерти, и казалось мне, что эти памятники еще тяжелее давят грудь покойников. Но здесь, в этой комнате могил, ничто не говорило о смерти. Мальчик стоял живой передо мной. Несмотря на серый закат тучами заволоченного осеннего дня, казалось, солнце заливало своим светом эту комнату, и громкий веселый говор в школе собиравшихся на вечерние занятия учеников, как веселое щебетанье птиц, говорил о весне, о счастье и радости жизни.

Чудная могила!

Я смотрел на этого отлетевшего в иную жизнь мальчика и, казалось, слышал оттуда его энергичный, как звон — не похоронный, а радостный, зовущий к жизни призыв:

«Папа! Моя коротенькая жизнь сделает и твою длинную жизнь — прекрасной, полной глубокого смысла для твоего стомиллионного народа».

В усадьбе помещицы Ярыщевой ^*

Воскресный летний день собирался быть особенно жарким. Солнце как-то сразу показалось на безоблачном небе и скучно, без предрассветной прохлады, уставилось в оголенные берега большой извилистой речки. Там, выше речки, раскинулось большое торговое село, грязное и серое, под цвет остальной округи.

У базарных лавок сидели и стояли толпы жнецов из татар в ожидании найма.

Это был первый базар и первая наемка на жнитво в это лето. Урожай, был хороший, и цены на работы ожидались высокие. На площади показался, приседая и смешно оглядываясь, словно за ним гнались, Кирилл Архипович, приказчик одной маленькой экономии барыни Наталии Ивановны Ярыщевой. Опросил цены на жнитво и, услышав про пятнадцать рублей, убежал без оглядки. Татары жнецы проводили его с базара свистками, улюлюканьем и смехом. Кирилл Архипович, с мягкой курчавой бородой, с громадной лысой головой и мелкими чертами лица, прибежал сам не свой на двор, куда заехал было, и обратился к хозяину, хлопнув руками:

— Беда! Пятнадцать рублей.

Хозяин двора катил в это время бадью по двору и, остановившись, равнодушно ответил:

— Вот как хлещут!

— Чего ж теперь делать? — спросил приказчик.

— И не знаю.

— Ехать надо домой, — вздохнул приказчик. Крестьянин покатил бадью дальше под навес. — Аль раздумали брать?

— Да как брать-то? — Кирилл Архипович почесал затылок. — И не соображусь теперь… Жать двадцать десятин, а всех денег сто двадцать рублей всего-то у нас: половину не сожнешь на эти деньги.

— Не сожнешь поэтому.

— А ведь поколь жнешь, да когда еще молотить там, да в город продавать, а их рассчитывать надо: ждать не станут.

— Не станут.

— Ах ты, грех! Ехать надо посоветоваться… Думал пораньше выбегу на базар, поколь цена не разыгралась, а вот…

— Дешевле не будет нынче…

— Ехать надо…

Кирилл Архипович еще поохал и стал запрягать. Запряг, рассчитался, попрощался, сказав с каким-то придыханием: «Ах, ну до увиданья», сделал с обычным приседанием еще для чего-то круг возле своей плетушки, уселся и тронул.

Он уже проехал почти всю улицу, все смотря куда-то в сторону, как вдруг воскликнул, освобождаясь от задумчивости:.

— Ах, кулек-то!

Он внимательно осмотрел сиденье, заглянул под козлы, приподнял тонкий слой находившегося в плетушке сена, но кулька нигде не оказалось. Кирилл Архипович еще нерешительнее несколько раз оглянулся, вероятно, в надежде, не догадается ли сам кулек прибежать к нему, но, не дождавшись, вдруг засуетился и поворотил назад.

Хозяин квартиры, увидев его, отворил ворота, и Кирилл Архипович въехал опять во двор.

— Здравствуйте опять, — сказал он растерянно, сойдя с плетушки.

— Здравствуйте и вы, — ответил равнодушно крестьянин.

Кирилл Архипович снова поздоровался с ним, а также с вышедшей хозяйкой. На мгновение он замер в сладостной истоме и сообщил:

— А я ведь кулек-то забыл. Гляжу, где он? Ах, назад ехать надо!

— Недалеко пахнулись еще…

— Недалеко… вот тут на углу — против лавки… Как его?

— Аксенова?

— Она… Гляжу: нет кулька… Ах ты, грех! — Кирилл Архипович постоял еще, подумал, покачал головой и, приседая, пошел в избу за кульком.

— А я тоже гляжу на кулек, — провожала его хозяйка, — думаю, что он, мол, оставил его? Мне бы скричать, а я, вишь, не смекнула тоже…

— И я тоже не догадался… Ну, до увиданья еще раз.

И, еще раз попрощавшись с хозяйкой, Кирилл Архипович с кульком в руках вышел из избы во двор.

— Ах… не надо бы заезжать было во двор, — спохватился он.

— Поэтому не надо бы, — согласился и хозяин, — я гляжу, едете, ну отворил ворота.

— Я ведь только вот за кульком…

— Известно, не оставлять же…

— Как же теперь? Не поворотишься ведь… выпрягать?

— Не знаю… Так, что ль, попробовать? Айдате так попробуем. Я лошадь заводить стану, а вы задок-то относите.

Общими усилиями дело обошлось без перепряжки и, повернув — лошадь, приказчик барыни Ярыщевой покатил, наконец, с базара, сопровождаемый напутствием хозяина: «Ну, с богом!»

Кирилл Архипович, склонившись набок, ехал и ломал голову, как ему быть. По пятнадцати рублей — двадцать десятин обойдутся триста рублей. Ста восьмидесяти не хватит. Главное то, что сам же он и подбил свою барыню усилиться посевом на эти лишние двадцать десятин. Обыкновенный порядок в имении был таков, что в экономии сеялось столько, сколько можно было урвать, так сказать, не в счет, без денег. Сдается, например, крестьянину десятина земли под посев; цена — как у людей, а один рабочий день выговаривается нев счет. Одну десятину взял — пеший рабочий, две — с лошадью. Часть земли снимала своя деревня и не в счет убирала пять десятин.

Конечно, это было немного, но и деревня барыни только и жила тем, что занималась нищенством. Так и в земской статистике в рубрике промыслов она значилась: «занимается нищенством». Как дадут повестку, чтобы подать взносили, и разбредется деревня. Насобирает и взнесет. И всегда исправно. За эту исправность и заботливость и местное начальство уважало деревню и задолго обыкновенно до сбора ее первую извещало: готовьтесь, дескать.