Моника с усмешкой наблюдала за братом, но не проронила ни звука. Возможно, она разгадала его психологический ход. Но из речей Фреда Ромео понял, как сможет завладеть ее вниманием.

— Моя мать потомственная гадалка, — равнодушно заметил он и отвернулся к окну.

— Где вы живете? — ее голос, пьянящий сознание, словно горячая волна, нахлынул на него.

— Вы придете? — ему хотелось слушать эту музыку, томную, обжигающую, как южная ночь.

— Да.

С той поры Моника часто посещала сеньору Леоне, девушка грезила чародейством. Расставленные им сети не отпускали ее. Ромео слишком хорошо помнил унижение, которому подвергся в их доме, он ненавидел их отца за его самодовольство, презрение, высокомерие. Когда он завлек Фреда и Монику в «контору», то успокоился, почувствовав себя отомщенным. Когда-нибудь чистоплотный папаша узнает о грязном ремесле детей, какой будет удар по профессорской гордыне!

Теперь Моника была рядом, но оставалась далекой, недоступной ему, бедному, безродному итальяшке. Она всегда приходила к матери, неужели ее не влекло к нему? На его глазах она взрослела, Ромео пленял ее повестями о любви, к нему первому она обращалась за разъяснениями. «Как это происходит?» Господи! Ее голос, наивные вопросы сводили его с ума. Тая улыбку, он терпеливо ей что-то растолковывал… Роль учителя была мучительно-забавной. Но она выбрала Германа. Насмешка судьбы! Потом он понял. Герман мог заглянуть в неведомое, что притягивало ее. Моника видела в нем своеобразного волшебника, с восторгом слушала его открытия причин смерти. Словно вампир, она питалась его рассказами, и вскоре Герман не мог ее ничем удивить.

К действительности вернула боль в плече. Сейчас ему следовало раздобыть немного денег. Ромео ощупал карманы близлежащего солдата, сорвал с пояса флягу и прилип губами к горлышку. Он чуть не задохнулся — во фляге оказалась водка. Сжав зубы, он полил ею плечо, распоротое пулей. Разорвал свой индивидуальный пакет, наложил повязку. Обессиленный, он лежал около часа, закрыв глаза, прислушиваясь к каждому шороху. Потом вспомнил. Когда он бежал, то видел в клевере убитого венгерского гусара, картинно разметавшего руки и ноги. Теперь Ромео пополз туда. Через какое-то время он обнаружил труп. Красивое лицо с тонкими усами и изящно изогнутыми бровями устремлено к небу. Ромео расстегнул синий доломан с черными шнурами, что охватывал тонкую талию, вытащил кожаный бумажник. Сил пересчитать деньги не было. Он забылся рядом с гусаром, пока не услышал тихий смех.

— Хм! Дилетант. Кошелек вытащил и бросил такого молодца.

Ромео открыл глаза. Бумажника в его руках не было, а над гусаром склонился нищий. В свете луны Ромео видел, как тот снимает кольца с уже затвердевших пальцев, как срывает золотой крестик с груди героя. С глухим рычанием он бросился на мародера. Он помнил уроки бокса от Германа, только удары получались слабыми, раненная рука практически не шевелилась. Мародер выставил вперед штык подобранной винтовки, Ромео успел схватить с земли такую же и огрел прикладом по рукам бродяги. Вырвав мешок, он, качаясь и падая, побрел прочь.

— Эй, дурень! — услышал он позади. — Тут полно оружия, сам бог велел выстрелить тебе в спину, согласись?

— Не выстрелишь, — глухо прошептал Ромео, тяжело дыша. — Привлечешь внимание.

— Все равно, дурень! Дойдешь до конца поля — расстреляют за мародерство. Отдай мешок, я тебя выведу.

Ромео остановился, вытер рукавом пот со лба, холодного и бледного.

— Валяй! — он выудил из мешка бумажник гусара и бросил нищему его добро.

— Тебе следует переодеться в форму русского. Сейчас мы отыщем подходящий размер… Вот, снимай с этого френч… Будешь офицером, — но прежде бродяга присел рядом с трупом, ощупал карманы, обнаружил часы и взял их.

Ромео повиновался, снял с себя голубовато-серую форму, надел окровавленную — русского и поплелся вслед за странным проводником. По дороге он подобрал револьвер и почувствовал себя более уверенно.

— Брось, это солдатский наган. Придется взводить курок перед выстрелом. Поищи офицерский.

Они шли долго, пригибаясь к земле, натыкаясь на пулеметы, трупы лошадей, шашки туземной дивизии царского брата[9], проваливаясь в воронки от снарядов. Ромео поднял с земли компас, заметив во тьме фосфорицирующую стрелку. Вдоль поля тянулись бесконечные ленты колючей проволоки. Но в мешке бродяги нашлись и ножницы.

Ромео обернулся. Над зловещей равниной висела луна. Он разглядел пугливые ватажки, обшаривающие тела павших. Воры то и дело трусливо оглядывались по сторонам, скользящими шагами продвигаясь от одной груды мертвецов к другой, повадками напоминая свору шакалов. Его лица коснулся ветер, перебитые пулями и осколками ветви лениво закачались.

— Пить… — прошептал он.

Его спутник подобрал пустую флягу, потащил Ромео через разрезанную проволоку к дороге, вдоль которой тянулась узкая полоса реки. Он зачерпнул воды, и Ромео выхватил из его рук жестяной сосуд, жадно пригубил. Вкус воды был отвратителен. Он пил разбавленную кровь.

На повороте дороги, вдали от русских патрулей, была спрятана повозка. Повалившись на нее, Ромео забылся. Когда он очнулся, гусарского бумажника при нем не было. Он лежал на грязном полу, по углам был свален какой-то хлам. Ни мебели, ни других предметов обитания человека в доме не наблюдалось. Хозяева покинули его, пустившись в бега от надвигавшегося фронта.

У очага суетился человек. Теперь Ромео разглядел его. Ночной образ жизни наложил на его облик свой отпечаток: кожа казалась бледнее алебастра, зрению более привычен был мрак, чем солнечный свет. Тусклое, болезненное существо с фигурой подростка.

— Ты занял пустующий дом?

— Это дом моих родственников. Они бежали.

— От русских?

Парень расхохотался.

— Мы православные. Русских они встретили бы с восторгом. Сам бог велел, согласись? Про митрополита Шептицкого слыхал? А про «Талергоф»? [10]

Ромео поднялся на постели. Плечо ныло, но он мог держаться на ногах. Этого было достаточно, как ему казалось, чтобы уйти.

— Спасибо за помощь. Где тот кошелек? Мне нужно идти.

— Куда? Вокруг русские. И потом… Ты мой должник.

В палатке Германа сидел солдат. Пропыленная форма, вонь от пота, грязи и крови, серое лицо со струйками черных слез. Герман равнодушно наблюдал за ним, за его болью. Санитары не спешили ввести морфий. Всего-то отстрелен палец. Подождет. В соседних палатках завывали раненые, сотни раненых, над которыми кружили мухи. Он привык к их стонам и крикам.

Герман взял лупу и подошел к солдату.

— Положите руку на стол.

— Вы врач? Что за странные методы лечения! К чему это рассматривание? Где бинты и спирт?

— Успокойтесь. Назовите фамилию, звание. Место проживания.

Клерк рядом делал записи.

— Я живу в Будапеште.

Герман равнодушно продиктовал:

— Отстрелен средний палец левой руки. По краям раны остатки пороха. Выстрел произведен с очень близкого расстояния.

Солдат выдернул ладонь, страшно побледнев.

— Мое мнение: этот человек покалечил себя сам. Выведите. Следующий! — двое солдат схватили беднягу, поволокли из палатки.

— Постойте! Я хочу признаться. Я кое-что видел. Я расскажу.

Герман повернулся. Его сухие глаза безразлично взирали на это скулящее животное с запасом требовательных инстинктов. Поневоле поверишь в теорию Дарвина.

— Я вас внимательно слушаю.

— Обещайте, что меня не убьют!

— Я не могу пообещать вам этого. Трусов ждет расстрел.

— Отправьте меня обратно в тюрьму. Я преступник, я заключенный, я не обычный солдат! Ко мне должно быть снисхождение… — выл он. — Так вот! Я сообщу вам о дезертире, тогда вы не убьете меня? Энрико Леоне… Это было неделю назад. Его немного ранило. Но он притворился мертвым… Мертвым! Чтобы сбежать. Я говорю правду. Снисхождения! Прошу снисхождения!