Моника улыбнулась мягкой, благодарной улыбкой. Когда она ушла, сторож подбежал к желтому автомобилю и поцеловал капот, нежно гладя лаковую поверхность.

— Счастливейший день. Счастливейший день. В моей паршивейшей жизни…

Еще несколько часов он посвятил тому, что тщательно мыл окна, а после любовался, не смея отвести глаз. В двенадцать дня на стоянку вошли четверо мужчин, они обступили маленького сторожа, пыжащегося от гордости.

— Когда вы видели хозяйку этого «пежо» в последний раз?

Старичок насупился:

— Позавчера я видел женщину, которая сопровождала хозяина этого «пежо», господина Фреда.

— То есть вы утверждаете, что видели ее в последний раз позавчера?

— Кого? Я не уверен, что мы имеем в виду одну и ту же особу, — он выпятил тощую грудь.

Тем временем от допрашивающих отделился высокий блондин, он открыл капот и заглянул внутрь, а затем прошел к сторожке.

— Она была здесь сегодня! — крикнул он.

— Что вообразил о себе этот господин! Как смеет он порочить честность добропорядочных людей! — старичок походил на взъерошенного попугая.

— Она была здесь совсем недавно, — повторил блондин, когда остальные приблизились, его ледяной взор сверлил старика. — Вот отпечаток женской подошвы на пыли пола.

Один из полицейских объявил:

— Желтый «пежо» конфискуется в казну государства. Его владельцы являются государственными преступниками. Выдайте стражам порядка ключи от автомобиля.

Старик опустился на табурет. Больное сердце стучало подобно испорченному двигателю.

— Паршивейший день.

— Где она? — Удар кулака сбросил старика на асфальт. — Нокаут!

И из засаленных брюк выудили ключи от «беби».

Из окошка уносящегося прочь вагона Моника провожала взглядом вокзал, снующих носильщиков и продавцов газет. Картину застилало облако белого пара, паровоз пыхтел. Вена больше не пустит ее на новогодний бал в Хофбурге, не угостит сладостями с лотков, не позволит прокатиться на коньках по замершему Дунаю. Где она встретит зиму?

За окном показались окраины Вены, виноградники, деревенские харчевни. В ноябре все устремляются туда проводить вино, что перестает быть молодым, пройтись по улочке Винных погребов. Но дороги для Моники туда нет.

Фред опустился на стул, тихо сморщившись от ноющей боли в груди. Зачем он здесь? Человек напротив совсем не напоминал тюремщика. Ухоженные руки, тщательно выбритая кожа, обтягивающая череп с глубоко запавшими глазницами. Из глубины за ним следили непроницаемо черные зрачки…

— Меня зовут Феликс дю Шандер, — гость протянул через стол руку.

Он предлагал рукопожатие ему, преступнику! Кто этот человек? Фамилия, легкий акцент, небрежная элегантность костюма свидетельствовали о французском происхождении незнакомца. Кто он? Адвокат, которого он ждал первые месяцы, потом перестал?

Фред пожал руку, внезапно обрадовавшись. Нет, не тому, что визит адвоката давал ему надежду. Просто перед ним была загадка, требующая пусть минимума размышлений, но все-таки… Здесь он лишился не только внешнего мира, но и мира внутреннего — мира своих мыслей. С каждым днем, проведенным в тюрьме, Фред понимал, что его размышления касаются все более ограниченного круга вещей, событий, людей. Вскоре и этот узкий круг превратился в ноль, ибо прежние идеи наскучили ему, а новых, увы, он не мог почерпнуть из окружающей обстановки, лишенной книг, собеседников, лишенной повода подумать. Фред страшился, что становится тупым буйволом, пригодным лишь для пашни. Сейчас он тоже боялся, что этот француз, раскрыв загадку своего появления здесь, лишит его возможности сделать это самому.

Может быть, виновата рана?.. Покушение на его жизнь, это должно было повлиять… Возможно, Каттнеры узнали, что сосед по клетке оставил ножом глубокую дыру в его груди, сжалились, решили выручить сыночка… Бред!

— Я рад, что вы выздоровели, — словно в подтверждение его догадке, опять заговорил Феликс. — Здесь, в тюрьмах Сараево, убийства австрийцев вошли в практику.

Француз словно намекал, что его все равно ждет смерть. Сегодня он покинул стены тюремной больницы, сегодня он вернется в клетку, наполненную убийцами. И все повторится вновь: ночь, нож, удар в грудь, смерть. Но теперь Фред не испытывал благоговейного трепета от встречи с нею. Уже полгода как он фактически мертв.

— Даже преступники отстаивают свободу своей страны.

Он не адвокат, понял Фред.

Босния, более тридцати лет оккупированная Автро-Венгрией, стала для империи чем-то вроде общего места ссылки для преступников, о которых на родине предпочитали забыть. И возведенные тюрьмы наполнялись отбросами любых национальностей: венграми, чехами, евреями, цыганами, немцами и австрийцами. Последние не пользовались популярностью, в Боснии их ненавидели.

Чтобы проникнуться проблемами местного населения, вечно живущего в порабощении то Турции, то Австрии, нужно провести в Сараево некоторое время. Судя по легкому налету загара, Феликсу было не привыкать к местной жаре. Он чувствовал себя комфортно в этом кресле, в этом кабинете, в этом городе, в этой стране. Взгляд Фреда схватывал нити исходящей от незнакомца информации… И этот наскоро устроенный кабинет, располагающий к непринужденной беседе, где даже решетки на окнах скрыты плотными шторами, а буйная зелень в высоких горшках дарила прохладу, служил поводом к размышлениям.

— Кто вы, Феликс дю Шандер?

— Человек, увлеченный исследованиями человеческой природы.

— Поклонник Фрейда?

— Приятно беседовать с образованным человеком. На это я и надеялся, прочитав ваше досье. Сын профессора… Мечтал с вами познакомиться, поэтому безумно рад, что вы выздоровели. Обратный результат меня бы огорчил.

Лишенный привычной гимнастики для ума, Фред с трудом проникался непринужденным тоном беседы. Но черный юмор Феликса пришелся ему по душе, и Фред впервые за несколько месяцев вяло улыбнулся.

— Фрейд меня интересует, но на данный момент я хотел бы опробовать теорию Ломброзо.

Психиатр? Вряд ли, гадал Фред. Феликс имел беспрепятственный доступ в тюрьму, значит, обладал хорошими связями. Очень хорошими связями, раз мог позволить себе «опробовать теорию Ломброзо».

— Ломброзо? Забавно, но теперь я ее не разделяю. Я жил среди преступников полгода и у многих не замечал аномалий в строении черепа.

— Собственным опытом вы опровергаете его доводы? Преступник, в вашем понимании, не уподобляется животному?

— Именно так. Эти признаки: сплющенный нос, сросшиеся мочки ушей, выдающиеся челюсти, низкий лоб… здесь редкость.

— Хм… И облик преступника не отражает звериные черты?

— Возможно, вы и отыщите здесь подобный типаж, один на сотню.

Только тут Фред заметил на столе Феликса весь инструментарий для обмеривания. Дю Шандер поймал его взгляд:

— Вы разрешите?

— С удовольствием. Своим примером докажу вам, что Ломброзо ошибался.

— Посмотрим, — Феликс вышел из-за стола и стал ловко зажимать обруч краниографа вокруг головы Фреда, а, записав результаты, начал ощупывать неровности его черепа. — Я заинтересовался вами еще потому, что генеалогия вашей семьи носит все признаки деградации. Ваша сестра, Моника Каттнер, стала этой зимой сенсацией. О ее похождениях в Праге писали все газеты. Поэтому такая удача, что я нашел вас, ее родного брата.

Вначале разговора Фред ощущал себя, словно заново учился ходить, постепенно привыкая к первым шагам. Мысли постепенно набирали обороты, а сейчас с бешеной скоростью неслись и гудели в голове, как паровоз.

— Я ничего не слышал о ее судьбе, — рана в груди отозвалась глухой болью.

Феликс достал серебряный портсигар, раскрыл перед взором Фреда свою карманную коллекцию. Довольный вид Каттнера обманул его: не тонкий запах дорогого табака вызвал у Фреда мимолетное состояние блаженства — просто он, наконец-то, раскусил дю Шандера. Слишком явное стремление найти общий язык со всяким, даже с преступником, сквозило в его полных заинтересованности вопросах, в рукопожатии, устанавливающем дружеские взаимоотношения «на равных», в неуловимых комплиментах. А подчеркнутое карманным набором сигарет на любой вкус, выдавало и профессию их обладателя.