И вот уж не помню, что и как, чей был почин и кто все это устроил, только в один хороший летний день мы всем классом (или «отделением», как назывались у нас классы) вступили в общество «Старый Петербург — Новый Петроград».

Что же мы там делали, в этом обществе? Да ничего особенного: сидели и слушали лекции. Но что это были за лекции! И сейчас я с благодарностью и даже с восторгом вспоминаю эти вечерние часы, проведенные в маленьком уютном зальце на Почтамтской улице.

Чаще всего лекции читал очень бойкий и веселый старичок Столпянский, основатель и председатель общества. Может быть, он и не был старичком, но нам он казался старым.

Это был удивительный человек, который знал историю буквально каждого ленинградского дома.

Скажи ему:

— Вот на Васильевском острове в каком-нибудь Козьем переулке есть дом номер семь. Что это за дом?

И он очень недолго подумает, подергает свою седую бородку и скажет:

— Дом номер семь в Козьем переулке построен сравнительно недавно — в конце девятнадцатого века. До революции он принадлежал домовладельцу Шибаеву. В квартире номер четырнадцать жил в девятисотые годы инженер такой-то, у него бывали большевики такие-то. В первом этаже помещалась прачечная, владелицей ее была некая девица Синякова Фелицата Антоновна. До такого-то года на этом месте стоял деревянный двухэтажный дом. Дом принадлежал купцу Малафееву, а до него коллежскому асессору Брандту, а еще раньше здесь был смоляной склад…

И пойдет, и пойдет… Бывало, до петровских времен доведет рассказ, а случалось, и дальше, совсем уж в глубины времен проникает: вот здесь, мол, во времена шведов находилась мыза королевского типографщика Андерсона, а в новгородские времена — погост Успенский…

С такой дотошностью он мог рассказывать о любом уголке города. Это было похоже на фокус, на колдовство: на наших глазах город молодел, менялся, снимал с себя одну за другой одежды. Вот он в современном, теперешнем пиджаке и в кепке, а вот уже — в клетчатых панталонах и в цилиндре, а через минуту — в камзоле и парике…

Была ли польза в этом крохоборческом собирании и изучении мелочей, фактов и фактиков? Не знаю, как для других, а для меня и для моих товарищей польза от этих лекций была, и немалая. И не только от лекций. Два раза в неделю мы ходили в экскурсии по городу. Причем бывали мы не только в парадных местах, то есть в таких, куда обычно водят туристов и приезжих гостей. Мы изучали город и вглубь и вширь: сегодня мы, скажем, знакомимся с казематами Петропавловской крепости или с дворцом Меншикова, а в следующий раз идем на какой-нибудь старый питерский завод, или в гавань, или в места, связанные с революционными событиями… Несколько недель мы занимались исследованием руин Литовского замка, знаменитой петербургской тюрьмы, разрушенной в феврале 1917 года. Мы безуспешно разыскивали могилы декабристов на острове Голодай. Еще при жизни Ленина мы два раза были в Смольном.

Гуляя в отпускные часы по городу, мы щеголяли друг перед другом своими познаниями, экзаменовали друг друга, перестреливались всякими каверзными вопросами: а, скажи, ты помнишь, кто строил этот дом? А что здесь было тогда-то? А в каком стиле выстроено это здание? А почему называется эта улица так-то?..

Польза от всего этого была еще и в том, что, изучая прошлое города, мы невольно должны были все чаще заглядывать в энциклопедические словари, в справочники, в книги по истории, архитектуре и другим искусствам.

Мы знали теперь, почему Миллионная улица переименована в улицу Халтурина; откуда происходит название Лештуков переулок, кто такие Газа, Огородников, Шкапин, Вася Алексеев, почему Смольный называется Смольным, а какая-нибудь Карповка — Карповкой…

Читая Пушкина, Гоголя, Достоевского, мы лучше, чем раньше, представляли себе те места, где жили и действовали их герои: на какой из невских набережных и в каком приблизительно месте стоял, «опершися на гранит», Евгений Онегин; перед какой лавочкой в Щукином дворе мог остановиться художник Чартков, герой гоголевского «Портрета»; или — где находился Исаакиевский мост, возле которого прохаживал цирюльник Иван Яковлевич — тот самый, что нашел однажды утром в горячем домашнем хлебе запеченный человеческий нос…

Многие из нас рисовали самодельные планы города и заштриховывали цветными карандашами те места, которые мы уже изучили. Конечно, это была игра, но игра весьма полезная и к тому же — увлекательная. Мы чувствовали себя следопытами, землепроходцами, разведчиками и гордились тем, что без помощи путеводителей и мемориальных досок можем читать историю города, как охотник читает следы зверя, а ученый-археолог — стертые письмена на каменных стенах пещеры.

…Вот откуда так хорошо знал прошлое родного города мальчик Ленька, поваренок из ресторана «Ново-Александровск».

1956

Редакция «Пионерской правды» задала один и тот же вопрос народному артисту СССР, мастеру спорта, инспектору уголовного розыска, художнику-модельеру, ученому-кибернетику и детскому писателю:

— Что было бы, если бы вы снова сели за парту?

Писатель ответил:

— Если бы снова за парту? Легко сказать. И за какую, собственно, парту?

У большинства людей моего поколения слово это вызовет в памяти одну, может быть, две, в крайнем случае, три школьные парты. В моей жизни таких парт было, я думаю, больше десяти. Начинал я свое школьное образование в приготовительном училище баронессы фон Мерценфельд в Петрограде, учился еще в двух приготовительных, учился в реальном училище, в бывшей частной гимназии, в сельскохозяйственной школе, в профшколе, на рабфаке, в военном училище, на курсах киноактеров… Всех парт, за которыми мне пришлось посидеть, пожалуй, даже не вспомнишь. Но если бы и в самом деле случилось чудо, и в один прекрасный день я проснулся помолодевшим лет, скажем, на пятьдесят, и нужно было бы решать, в какой школе мне хотелось бы снова учиться, думаю, я назвал бы школу имени Достоевского, ту школу для трудновоспитуемых ребят, о которой мы с Гришей Белых рассказали впоследствии в повести «Республика Шкид». Чем же она так дорога моей памяти, эта школа? А тем прежде всего, что в ней, в этой закрытой школе с полутюремным режимом, я получил путевку в жизнь, в ее стенах я научился работать над книгой и над собой и там же я впервые по-настоящему приобщился к литературе, к искусству. Недаром С. Я. Маршак в одной из своих статей сравнил нашу беспризорную шкидскую республику с Царскосельским пушкинским лицеем. В Шкиде мы и зимой и летом проводили за партами по десять и больше часов и не чувствовали при этом никакой усталости, ни малейшего переутомления. Наоборот, учеба для нас была высочайшей радостью. А ведь мы находили еще время и для чтения, и для игры, и для бурной издательской деятельности, и для театральных постановок, и для активной работы в обществе «Старый Петербург — Новый Петроград». И для бузы. Да, для той мировой бузы, о которой мы не побоялись рассказать нашим несовершеннолетним читателям на страницах «Республики Шкид».

И тем еще дорога мне Шкида, что во главе ее стоял наш бессменный президент, один из крупнейших педагогов нашего времени Виктор Николаевич Сорока-Росинский, или Викниксор, как прозвали его шкидцы. Тот Викниксор, о котором Алексей Максимович Горький в письме к А. С. Макаренко сказал, что он «такой же герой и страстотерпец», как и сам Макаренко.

Да, если бы чудо произошло, и я проснулся бы однажды тринадцатилетним, и меня спросили бы, куда бы я хотел пойти учиться, я бы, не задумываясь, ответил:

— К Викниксору! В Шкиду!

1973