Впечатлений моих в Москве и проч. не могу пересказывать на письме, теперешнего настроения почти тоже. Весь в работе, в каторжной работе. К сентябрю хочу и решил окончить всю последнюю, четвертую часть «Карамазовых», так что, воротясь осенью в Петербург, буду, относительно говоря, некоторое время свободен и буду приготовляться к «Дневнику», который, кажется, уж наверно возобновлю в будущем 1881 году.* — Вы на даче? Откудова же к Вам доходят вести из Москвы? Не знаю, как Вам передавал Гаевский, но дело с Катковым не так было.* Каткова оскорбило Общество люб<ителей> р<оссийской> словесности, устраивавши праздник, отобрав у него назад посланный ему билет; а говорил речь Катков на думском обеде как представитель Думы и по просьбе Думы.* Тургенев же совсем не мог бояться оскорблений от Каткова и делать вид, что боится, а напротив, Катков мог опасаться какой-нибудь гадости себе. У Тургенева же была подготовлена (Ковалевским и университетом) такая колоссальная партия, что ему нечего было опасаться. Оскорбил же Тургенев Каткова первый. После того как Катков произнес речь и когда такие люди, как Ив<ан> Аксаков, подошли к нему чокаться (даже враги его чокались), Катков протянул сам свой бокал Тургеневу, чтобы чокнуться с ним, а Тургенев отвел свою руку и не чокнулся. Так рассказывал мне сам Тургенев.*
Вы пишете, чтоб я прислал Вам мою речь. Но я не имею у себя экземпляра, а единственный экземпляр, который имел, в типографии, где печатается «Дневник». «Дневник» выйдет около 5-го августа, обратите на него внимание и сообщите Андрею[130] Андреевичу — дорогому моему сотруднику.* Мне хочется знать его мнение. Передайте мой задушевный поклон Марье Федоровне, Ольге Андреевне и Софье Ивановне,* напомните обо мне и всем Вашим. Об осени ничего не говорю. Будьте только здоровы, набирайте здоровья к зиме. Жена Вам и всем Вашим задушевно кланяется.
Ваш весь Ф. Достоевский.
Напишите мне, пожалуйста, еще.
238. Н. А. Любимову
10 августа 1880. Старая Русса
Старая Русса, 10 августа/80 г.
Милостивый государь
глубокоуважаемый Николай Алексеевич,
Вместе с этим письмом препроводил в редакцию «Р<усского> вестника» «Карамазовых» на августовскую книжку: окончание книги одиннадцатой, 72 почтовых полулистка, 3½ печатных листа ровно.*
Убедительнейше прошу прислать своевременно корректуру. Не задержу ни минуты.
Двенадцатая и последняя книга «Карамазовых» прибудет в редакцию неуклонно около 10-го или 12-го будущего (сентября) месяца. Величиной будет тоже в три или в 3½ листа, не более.* Затем останется «Эпилог» романа, всего в 1½ печатных листа, — это уже на октябрьскую книгу.
Теперь о высылаемом.
6-ю, 7-ю и 8-ю главы* считаю сам удавшимися Но не знаю, как Вы посмотрите на 9-ю главу,* глубокоуважаемый Николай Алексеевич. Назовете, может быть, слишком характерною! Но, право, я не хотел оригинальничать. Долгом считаю, однако, Вас уведомить, что я давно уже справлялся с мнением докторов (и не одного). Они утверждают, что не только подобные кошмары, но и галюсинации перед «белой горячкой» возможны. Мой герой, конечно, видит и галюсинации, но смешивает их с своими кошмарами. Тут не только физическая (болезненная) черта, когда человек начинает временами терять различие между реальным и призрачным (что почти с каждым человеком хоть раз в жизни случалось), но и душевная, совпадающая с характером героя: отрицая реальность призрака, он, когда исчез призрак, стоит за его реальность. Мучимый безверием, он (бессознательно) желает в то же время, чтоб призрак был не фантазия, а нечто в самом деле.
Впрочем, что я толкую. Прочтя, увидите всё сами, глубокоуважаемый Николай Алексеевич. Но простите моего Черта: это только черт, мелкий черт, а не Сатана с «опаленными крыльями».* — Не думаю, чтоб глава была и слишком скучна, хотя и длинновата. Не думаю тоже, чтобы хоть что-нибудь могло быть нецензурно, кроме разве двух словечек: «истерические взвизги херувимов». Умоляю, пропустите так: это ведь Черт говорит, он не может говорить иначе. Если же никак нельзя, то вместо: истерические взвизги — поставьте: радостные крики. Но нельзя ли взвизги?* А то будет очень уж прозаично и не в тон.
Не думаю, чтобы что-нибудь из того, что мелет мой Черт, было нецензурно. Два же рассказа о исповедальных будочках хотя и легкомысленны, но уж вовсе, кажется, не сальны. То ли иногда врет Мефистофель в обеих частях «Фауста»?*
Считаю, что в Х-й и последней главе, достаточно объяснено душевное состояние Ивана, а стало быть, и кошмар 9-й главы. Медицинское же состояние (повторяю опять) проверял у докторов.*
Хоть и сам считаю, что эта 9-я глава могла бы и не быть, но писал я ее почему-то с удовольствием и сам отнюдь от нее не отрекаюсь.
Белая горячка поражает моего героя исступленным припадком именно в минуту, когда он дает показание в суде (это уже в двенадцатой будущей книге).
Итак, выразил Вам все мои сомнения, глубокоуважаемый Николай Алексеевич. Буду ждать с чрезвычайнейшим нетерпением корректур.
Как Вы поживаете и всё ли еще на даче? Благословил ли Вас Бог погодой? У нас восхитительнейшая, только чтоб не сглазить, а в Петербурге дождь, казалось бы, так близко. Здесь я только здоровею, несмотря на работу. Буду иметь большое удовольствие прислать Вам мой «Дневник писателя», который выйдет 12-го августа в Петербурге, — единственный номер на этот год.*
Глубочайший поклон мой Вашей супруге.
Будьте столь добры, передайте мое глубочайшее уважение Михаилу Никифоровичу.
При сем прилагаю расписку в получении тысячи рублей. Премного благодарен за своевременное исполнение просьбы.
Августовскую книжку «Р<усского> вестника» умоляю прислать мне в Старую Руссу. Июльскую получил с благодарностию.
Примите уверение в глубочайшем уважении моем и совершенной преданности.
Ваш всегдашний слуга
Ф. Достоевский.
239. А. Г. Достоевской
11 августа 1880. Старая Русса
Старая Русса,
11 августа/80.
Полночь.
Милый друг Аня, как-то ты доехала?* Хотелось бы получить от тебя поскорее хоть строчку.* Как живешь? Где спишь? Где ешь? Что «Дневник»? — Проводив тебя, мы с Федей оставили Любу с Соней, Анфисой и Марьей, все они пошли к батюшке,* а мы с Федей на извозчике (узнав от него про гулянье) отправились в городской сад, что на Красном берегу, рядом с дворцовым садом.* Там было много народу, спускали шар и пели военные песельники.* Федя очень слушал. Но так как было сыро, то мы рано воротились, зашли за Любой, и затем дети полегли спать. Я ночь всю просидел. Встал в 12 часов. Детки уже ходили отправлять тебе письмо. Ведут они себя очень хорошо. Федя пошел было ловить на берег рыбу, но я, застав его над обрывом, велел ему воротиться, и он тотчас же беспрекословно исполнил. У Лили всё утро сидела Анфиса, потом все пошли к батюшке, а я гулять. Батюшка, видимо, принимает участие и беспрерывно зовет детей к себе, — конечно, чтоб меня облегчить. Федя теперь не отстает от Сергуши, у которого объявилось какое-то ружье, из которого можно стрелять горохом. С прогулки зашел за детьми, пообедали вместе, говорили о тебе и «что-то ты там?» — а после обеда дети опять отправились к батюшке. Я опять с прогулки за ними зашел. Дорогою Федя справлялся о тебе: «Папа, когда уехала мама, ведь вчера? Ну так приедет она завтра? Али послезавтра?» Воротясь домой, напились чаю и полегли, а я сел тебе писать. Вот и все наши происшествия. Одним словом, всё ладно и спокойно, детки ведут себя хорошо и хотят вести себя хорошо. Исполняют данное тебе слово. Погода восхитительная. У Феди совсем нет шляпы. Летняя вся разорвалась (Лиля зашивала ее), да и не по сезону, а от фуражки (очень засаленной) оторвался козырек. Хорошо, если б ты привезла ему. В Гостином дворе, близ часовни, в угловом игрушечном магазине были детские офицерские фуражки с кокардочкой по рублю.
