Он отправился в горную пустыню на несколько дней и взял с собой только бутылочку лимонада. Как можно было продержаться на этом? Неужели он не понимал, что если бы он не нашел воду, ему пришлось бы плохо? Впрочем, он нашел воду: «пребывание на тихоокеанском острове показало, что все так или иначе устраивается».

Неужели ему не было страшно? Да, вероятно, он испытывал страх. Но этот страх не был настолько сильным, чтобы возобладать над любопытством, или решимостью, как в тот раз, когда он получил письмо от Лив, в котором она писала, что не сможет отправиться с ним на Тихий океан, и он вместе с Казаном бросился навстречу снежному шторму в горах Довре. Тур будто бы выполнял особую миссию и не хотел думать о том, что дело может пойти плохо. Он все время желал совершить что-то из ряда вон выходящее, и это желание отправило его в свое время на Фату-Хиву, а затем — в Белла-Кулу. Конечно, ему случалось испытывать трудности — например, когда отец Викторин развязал против них с Лив религиозную войну или когда безработица заставила его отправиться к плавильным печам в Трейле. Эти обстоятельства, конечно, доставляли неприятности и портили настроение, но всякий раз они постепенно превращались в мелочи, которые не могли смазать общую картину.

Что бы не происходило в его жизни, в целом он всегда чувствовал себя спокойно. У него был крепкий тыл, ему очень повезло — он сам не осознавал, насколько — в том, что у него была Лив, сохранявшая присутствие духа даже в самые черные дни, когда только и остается, что превратить в булочки последние тридцать центов. Она многим пожертвовала ради того, чтобы быть рядом с Туром в его богатой на впечатления жизни. Она поехала вместе с ним на Тихий океан и в Северную Америку, родила ему двух сыновей. Теперь она занималась детьми, беззаботно играющими на берегу озера Эрроу, и не имела ни малейшего представления о том, как рисковал Тур в Меса Верде.

Утолив жажду, он забрался на верхний этаж доисторического дома и нашел балкон, где и решил провести ночь. В песке он решил сделать углубление, некое подобие ложа, и несказанно удивился, когда пальцы наткнулись на горшок и высохшие початки кукурузы — должно быть, такие же древние, как и жилища.

Тур лег и вытянулся во весь рост, довольный тем, что находился на месте «гораздо более мистическом и величественном, чем пирамиды».

Солнце село и взошла луна.

Он слышал, как бродили звери, время от времени раздавался резкий вопль, когда чья-либо пасть хватала свою добычу.

«Вероятно, я пережил самую волшебную ночь в жизни, вдали от суеты мира, один в руинах доисторического города, при свете полной луны. <…>»^{324}

Дальнейший путь проходил через Денвер, Канзас-Сити, Сент-Луис, Вашингтон, и, наконец, Тур добрался до Балтимора. Здесь выяснилось, что работа, которую ему нашло посольство, оплачивается столь плохо, что заниматься ею нет никакого смысла. Но поскольку разрешение на работу у него имелось, он довольно быстро устроился грузчиком в Рейд-Эвери, на крупный металлургический завод, где зарплата была вдвое выше.

В начале сентября он написал матери — рассказал о своей поездке и о том, как счастлив он был, наконец, оказаться в США. В это время Лив и дети уже покинули Трейл и через пару дней должны были приехать к нему.

Работа на заводе в основном состояла в укладке запакованных картонных коробок, весивших по двадцать пять килограммов каждая. Но матери, писал Тур, не следует беспокоиться — его начальники строго приказали ему делать передышки, если он устанет. Они прочли статью в «Нэшнл джиографик мэгэзин» и предпочитали приглашать Тура к себе домой и слушать его рассказы о Тихом океане, а не выматывать его на работе. В общем и в целом, «американцы безгранично любезные и гостеприимные», — писал Тур.

Это практически единственное упоминание об американцах в письме матери — длинном и подробном. Хейердал с большим удовольствием рассказывал о природе, животных, старинной культуре индейцев, но не написал ни слова о том, чем живет американское общество, и это несмотря на то, что Алисон всегда интересовалась общественно-политическими вопросами. Тур же испытывал живой интерес к процессам в доисторическом обществе, а жизнь собственной эпохи казалось ему слишком скучной.

Историк нашел бы такую постановку вопроса не совсем понятной, поскольку мы обращаемся в прошлое, чтобы лучше понять настоящее, — знание о прошлом имеет смысл, если его можно применить ко времени, в котором живет исследователь. Этим подразумевается, что и настоящее время следует изучать так же пристально, как и другие времена, а вот с этим принципом Хейердал не желал мириться. Вместо того чтобы постараться понять настоящее, он его осуждал и пытался сбежать от него. Поэтому сам факт начала войны он воспринял как подтверждение своей правоты.

Он воспринимал войну как выражение дисгармонии между людьми. Это в немалой степени касалось политики, и особенно, по его мнению, партийной политики. Хейердал очень не любил политические споры, он считал политику в большей степени причиной проблем, чем средством их решения. Он утверждал, например, что нет смысла обращаться к политике, если нужно решить проблемы, подобные тем, с которыми ему пришлось столкнуться на заводе в Трейле^{325}.

Как бы то ни было, Тур едва опомнился после поездки, как ему уже не терпелось начать работу по доведению добытых им «обширных материалов до сведения общественности». Как только у него выдавалась свободная минутка, он шел в Университет Джона Хопкинса, — продолжалась шлифовка его труда о связях индейцев и полинезийцев. Однажды его пригласили выступить перед выходцами из Норвегии на подворье норвежской церкви в Балтиморе. Когда Хейердал под бурные аплодисменты закончил свой доклад, к нему подошел высокий крепкий человек и предложил место клерка на городской судоверфи. Тур немедля согласился. С этого дня он стал получать зарплату, соответствующую 1000 норвежских крон в месяц. Но самым большим преимуществом этой должности было то, что теперь у него появился собственный кабинет, и со временем, освоившись со своими обязанностями, он смог использовать часть рабочего времени для занятий.

В Балтиморе супруги Хейердал впервые за много лет получили возможность пожить нормальной жизнью. Вместе с парой, приехавшей из Бергена, они жили в доме на две семьи в хорошем пригородном районе. У них появились друзья, которые стали приглашать их в выходные на автомобильные прогулки. Они завели собаку и постепенно стали превращаться в рядовых жителей американского предместья.

В этой идиллии война, казалось, отошла на второй план. Общественное мнение в отношении норвежцев понемногу менялось, до американцев с опозданием дошли сведения, что население Норвегии не поддерживает Видкуна Квислинга и что, напротив, его имя стало в норвежском народе синонимом предателя.

Восемнадцатого октября Тур написал своим родителям: «Дорогие и любимые мама и отец! Мы с нетерпением ждем весточки от вас, уже давно вы ничего нам не писали. <…> Война для нас стала чем-то далеким и невообразимым, лишь рассказом, который мы слушаем по радио, и мы очень счастливы, что были эти два последних года в Америке, а не в Европе». Желание записаться добровольцем и отправиться на войну тоже угасло. «Работа занимает большую часть моего времени, и так, наверное, будет, пока не пройдет зима и мы не накопим достаточно денег, чтобы строить новые планы. Конечно, мы останемся в Америке, пока идет война, но как только в Европе снова установится мир, мы обязательно вернемся домой».

Документы иммигрантов позволяли семье Хейердал остаться в США навсегда, «но мы не станем жить нигде, кроме как в нашем домике в Гудбрандсдалене! Надеемся, что ждать придется недолго, когда мы все снова будем вместе!»

Каждое утро сосед подвозил Тура на работу. Лив занималась домом и радовалась, что маленький Тур вырос из подгузников, а у Бамсе появились первые зубы.