— Пока по описанию очень напоминает зеркало, — ехидно замечаю я.

Проигнорировав мою реплику, Петров продолжает:

— Отражение представляет собой зеркальную копию предмета или существа.

— Первая секвенция делает копию предмета, — я стараюсь продемонстрировать догадливость, — вторая — живого существа, а третья?

— Третья делает живую копию мертвого существа, — помогает мне Петров.

— То есть, я беру замороженную треску, копирую ее с помощью третьей секвенции, и получаю живую рыбу? — уточняю я.

— Не только. Секвенция позволяет, например, сделать живую копию давно умершего человека.

— Значит, она может сделать копию Чингиз Хана, Элвиса Пресли или Гиммлера? — сомневаюсь я.

— Судя по всему, может.

— А почему ты сказал, что секвенций отражения не то две, не то три?

— Возможно, вторая и третья секвенции — это одно и то же.

— Секвенции мощные, — признаю я. — А что про них рассказывают твои старые манускрипты? Как всегда, каждый свое, словно речь идет о разных рецептах?

— Естественно, — подтверждает Петров, — какой автор упустит возможность добавить свои соображения, выдавая их за точные факты! Тем не менее, прослеживается определенная закономерность.

— В этом безумии есть система? — демонстрирую я эрудицию.

— Вот именно, система. Все источники утверждают, что у зеркальных секвенций очень короткие периоды безразличия. Понимаешь, что это означает?

— Это означает, что секвенции можно производить почти без перерыва, — пожимаю плечами, — а что же еще?

— Совершенно верно, — энергично кивает головой Петров, — но вернемся к общепризнанным свойствам. Мираклоид секвенции, то есть копия, которую она создает, существует не слишком долго, а потом исчезает.

— Сколько это «не слишком долго» — секунды, минуты, часы?

— Вот в этой части источники сильно расходятся. Но речь, скорее всего, идет о часах. Еще одно свойство, на котором настаивают все источники: копия живого существа представляет собой абсолютно здоровый организм. Думаю, что у копии однорукого будет две руки, копия беззубого будет иметь все тридцать два зуба и так далее.

— Интересно, а копия лысого будет волосатой? И какая у нее будет прическа?

Похоже, Петров не понимает, что шучу и отвечает обстоятельно и совершенно серьезно:

— На этот вопрос в одном манускрипте есть прямой ответ. В позднем средневековье некий ученый, немощный и лысый старик, применил к себе вторую секвенцию. Копия оказалось пожилым, но очень бодрым человеком с густой седой шевелюрой. Про длину волос ничего сказано не было, но указано, что сердце у него билось в правой части груди, что естественно: отражение оно и есть отражение. Дубль рассказал, что процесс своего появления он воспринял как мгновенное перемещение. Только что он собирался завершить зеркальную секвенцию, и вдруг, оказался в противоположной части комнаты, причем в абсолютно голом виде. Будучи копией человека с аналитическим складом ума, дубль очень скоро уяснил существующее положение вещей и с энтузиазмом принял участие в изучении самого себя. Быстро выяснилось, что у дубля, в отличие от оригинала, присутствует полный набор зубов, а многочисленные шрамы и следы ожогов на руках, которые ученый получил за долгие годы работы в алхимической лаборатории, напротив, исчезли. Ушла боль в пояснице, которая беспокоила старика в последние пятнадцать лет, а пальцы рук, скрюченные подагрой, распрямились и обрели былую гибкость. В целом дубль чувствовал себя здоровым и полным сил человеком. Вскоре пытливые ученые произвели эксперимент, призванный подтвердить отличное физическое состояние дубля. Для этого последний произвел совокупление с женщиной, служанкой алхимика, к её большому изумлению. Следует заметить, что такого рода занятием с почтенной женщиной алхимику случалось предаваться и ранее, но в последний раз это произошло лет за десять до описываемых событий. Интересная подробность: коитус был произведен очень уверенно, а через короткое время дубль объявил, что готов повторить эксперимент еще раз.

— Ну, сказать-то можно всё, что угодно, — со знанием дела возражаю я.

— Траутман, молчи и слушай, — похоже, Петров рассердился. — Заявление дубля не было пустым мужским бахвальством. Дело в том, что после того, как дубль исчез, все его воспоминая тут же перешли к оригиналу.

— Неплохое средство, чтобы скрасить старость, — задумчиво замечаю я. — Создаешь копию, она предается всяческим плотским утехам, а все воспоминания достаются тебе. И часто ли наш немощный и лысый развлекался таким образом?

— Не слишком. У него очень быстро закончился один из ингредиентов, необходимых для секвенции. Поэтому эту секвенцию он выполнил всего три раза. Замечу, что с женщинами в остальные два раза он дела не имел, поскольку его интересовало совсем другое. Алхимику хотелось понять, какие проявления старости определены естественным ходом вещей, а какие являются болезнями, которые можно вылечить или предотвратить.

— Очень благородно, — признаю я, — но лично мне бы, кажется, научная добросовестность не позволила пренебречь изучением влияния старости на возможность дружбы между мальчиками и девочками. Я прямо-таки вижу подробный план самых разнообразных исследований в этом направлении.

— Мы разговариваем о работе, не забыл? — не слишком вежливо прерывает меня Петров. Вот, возьми, — в руке у него появилась толстенная картонная папка-скоросшиватель, с обложкой, не слишком удачно имитирующей рисунок полированного мрамора. Откуда он ее достал? Наверное, она покоилась на дне мешка с провиантом. — В этой папке собраны все прямые или косвенные свидетельства о секвенциях отражения, которые мне удалось собрать. Изучи всё внимательно к завтрашнему утру, и мы продолжим разговор, — с этими словами Петров встает из-за стола и движется к выходу из квартиры.

— Думаешь, в лабораторию завтра идти не стоит? — с сомнением спрашиваю я.

— Нет. Жди меня здесь.

— Скажи, почему эти секвенции заинтересовали нас именно сейчас? — интересуюсь у удаляющейся спины.

Не оборачиваясь, Петров отвечает:

— Тому есть серьезные причины. Завтра всё узнаешь.

Проводив гостя до выхода и заперев за ним дверь, я взял мраморную папку и отправился в спальню, где очень удобно устроился на диване, подложив под спину пару больших подушек. С детства мне не разрешали читать лежа, пугая косоглазием и близорукостью. А я никого не слушал, и, как выяснилось, правильно делал. Несмотря на то, что большую часть книг я прочитал, находясь в горизонтальном состоянии, на зрение я никогда не жаловался. Довольно быстро я сообразил, что увесистую папку удобнее было бы читать, сидя за столом. Но принцип есть принцип, тем более, что я уже успел улечься. Для начала я бегло пролистал папку. Похоже, не меньше двух сотен листов, прикинул я, не думаю, что к завтрашнему утру, мне удастся всё это прочитать. Все листы представляли собой принтерные распечатки, частью черно-белые, частью цветные. На некоторых цветных были изображены оригиналы каких-то древних документов на самых различных языках. Я узнал латинские и греческие тексты, какую-то европейскую готику, арабские и индийские буквы и иероглифы, кажется, китайские. Часть документов использовала неизвестные мне алфавиты. Как я быстро понял, ко всем копиям оригинальных документов прилагался перевод на английский — официальный язык Секвенториума. На некоторых англоязычных распечатках фрагменты текста были выделены цветными маркерами. По-видимому, на эти абзацы мне следовало обратить особое внимание. Вскоре я понял, что в мраморной папке хранятся самые разнообразные материалы: выдержки из летописей, лабораторных дневников, книг — рукописных и печатных, частных писем и научных трактатов. Я раскрыл папку наугад, где-то в середине и прочитал следующий текст:

«Некий бедный, но хитроумный мудрец взял в долг у богатого соседа тысячу золотых динаров. По уговору через три дня мудрец должен был вернуть заимодавцу всю тысячу монет и еще сто динаров. Мудрец решил проучить жадного ростовщика, и, когда тот на закате третьего дня пришел за долгом, предложил ему вернуть целых две тысячи золотых, но только, если сосед выполнит одно условие. Глаза ростовщика тут же загорелись от алчности, и он спросил: