— Вот и хорошо, сейчас приду! — воскликнула она с такой горячностью, что даже покраснела, и, прежде чем выйти к гостю, долго смотрелась в зеркало и поправляла волосы.
Анджей вскочил со стула, поцеловал ей руку и сел снова, покручивая от волнения усы.
— Что случилось? Вы не больны? Я собиралась сегодня послать Роха справиться о вас.
— Я здоров, я вполне здоров, да… да… — заговорил он отрывисто, не спуская с Янки смущенного взгляда.
— Как вы изменились! — сказала она, заметив странную, синеватую бледность его лица, побелевшие, потрескавшиеся губы и темные круги под воспаленными глазами.
Анджей не ответил, в волнении прошелся по комнате, смахнул мимоходом со скатерти крошки, повернул слегка абажур и замер, посмотрев на Янку таким измученным, бесконечно тоскливым взглядом, что та даже вздрогнула. Затем торопливо расстегнул сюртук, долго шарил по карманам и наконец, вынув дрожащими руками бумажник, достал из него небольшое, в продолговатом конверте, письмо и подал ей. Потом упал на стул, совершенно обессиленный, оперся лбом о край стола и глухо сказал:
— Прочтите… прочтите… прошу вас… — Голос его пресекся — он не в силах был произнести ни слова. Янка с тревогой взяла письмо и стала читать:
«Милостивый государь! Весьма расположенное к вам лицо считает своим святым долгом предостеречь вас. Та, которой вы даете свое имя, которая должна стать матерью ваших детей и вашей женой, — обыкновенная авантюристка. Она играла в театре — это вы знаете, но то, что она была любовницей некоего Котлицкого, потом литератора Глоговского, а затем прохвоста и негодяя Недельского, вы едва ли слышали. Та, которая с таким высокомерием смотрит на весь мир, на простых порядочных людей, вероятно, еще не успела рассказать вам об этом. Наверное, она не сообщила вам и о причинах, побудивших ее искать спасения от позора в самоубийстве. Спросите ее, милостивый государь.
Передаю адрес особы, у которой она жила в Варшаве; она может сообщить вам наиболее интересные подробности. Впоследствии, когда вы отвергнете ее, вздохнете свободнее и успокоитесь, особа, которая предостерегает вас, откроет вам свое имя, чтобы вы знали, кто бережет вашу честь и, самое главное, ваше счастье».
Подписи не было. Судя по дате, с момента отправления письма прошло три дня.
Янка читала все медленнее и медленнее, отрывала от письма взгляд, задумывалась, порывисто дышала и снова принималась за чтение, почти ничего не понимая: буквы сливались в сплошное черное пятно, кровь так стучала в висках, что все перед ней кружилось.
Щемящая боль сдавила сердце. Почувствовав слабость, она села на стул, опустила голову и глазами, полными слез, смотрела в пустоту и, казалось, слышала неумолимый голос, который со злорадством кричал: «Была любовницей Котлицкого! Глоговского! Недельского!» Этот голос безжалостно хлестал ее, раздирая на части мозг, пронизывая болью все тело.
Анджей не спускал с нее глаз и жадно ловил каждую мысль и каждое движение чувств на ее лице.
— Правда ли это? — спросил он тихо, как спрашивают умирающие. Его лицо покрылось потом, он оперся о стол, будто боялся лишиться сил и упасть на пол.
Янка не ответила, она смотрела на него взглядом, полным невыразимого ужаса, немого вопля отчаяния, и он затрепетал: луч надежды сверкнул в его душе; глаза, губы, все лицо его вздрагивало, задыхаясь, он хватал ртом воздух; ослепительная, животворная радость обожгла его и закружила вихрем; от волнения он не мог говорить и с диким криком бросился к ногам Янки, осыпая их поцелуями.
Янка ласково отстранила его, подняла с пола письмо и вернула его Анджею. Так ничего и не поняв, он взял письмо обратно, а Янка нагнулась, торопливым движением поцеловала ему руку и вышла из комнаты.
Оцепенев, Анджей с немым изумлением уставился на дверь, в которую она вышла.
— А-а-а-а! — вырвалось у него из горла. Затем он медленно оделся и поплелся к выходу.
Ничего не соображая, он сел в сани и принялся смотреть на стаю ворон, копошащуюся на дороге, возле кучи конского навоза. Вороны разлетелись перед лошадьми, потом опять вернулись на свое место. Анджей снова посмотрел на них.
— Валек, ты куда? Я же приказал тебе ехать в Буковец! — крикнул он, заметив, что они едут лесом.
— Да ведь мы, ваша милость, едем из Буковца.
— Болван, поворачивай в Буковец! Вот идиот, — добавил он уже спокойнее. Кучер исполнил приказание и повернул обратно. Анджей машинально натянул перчатки; вскоре они остановились перед станцией; Анджей вылез из саней, поднялся наверх и, не торопясь, позвонил. Как только он увидел Янову, отворившую ему дверь, он вспомнил все, вздрогнул, бросился к саням и крикнул:
— Трогай! Скорей! — Лошади помчались рысью.
— Быстрей! — закричал он, вырвал из рук Валека кнут и стал с такой силой хлестать лошадей, что те вздыбились и заржали.
— Быстрей, быстрей, окаянные, быстрей! — орал он охрипшим голосом и бил их что есть силы. Наконец он упал в сани, зажав шубой рот, чтобы не закричать от невыносимой боли, которая его терзала.
— Эта святая! Янка! Моя невеста! Мой идеал, она… Господи, господи, господи… спаси, не то я сойду с ума! — стонал он сквозь рыдания.
Временами он замирал и смотрел, не шевелясь на дорогу, на черный лес, с которого вихри стряхнули снег, на сорок, облепивших старые деревья на вырубках и громко галдевших, — и тогда на мгновение в душе воцарялась тишина, буря утихала.
Приехав домой, он заперся у себя в кабинете и, как разъяренный зверь, бьющийся о железные прутья запертой клетки, стал метаться по комнате. Но боль и хаос в душе не утихали, дикое бешенство охватывало его все сильнее, страшные, необъяснимые муки разочарования жгли его. Несколько раз он хватал со столика револьвер и клал обратно, забывая в ту же минуту, зачем брал его: мысли путались в голове, которая, казалось, раскалывалась на части.
Анджей вышел во двор осмотреть хозяйство; но он ничего не видел и ничего не помнил; ходил с болью, словно с ножом в сердце, и, вспомнив о происшедшем, вдруг спотыкался и шел, безвольно опустив руки, дальше, как лунатик. Только за ужином он обратил внимание на пьяного отца, который настойчиво требовал водки.
— Не давай, мама! — с раздражением крикнул он.
— Ендрек, тише!.. Тише, черт возьми!.. А ты, мать, поставь водки! — бормотал старик, ударяя кулаком по столу. — Я тут хозяин! Кому говорят — слушаться меня, не то, клянусь богом, выгоню всех… Мать, добром прошу, дай водки! — И, сонно качаясь, он пускал слюни себе на одежду и на расставленные к ужину миски.
Перепуганная старуха принесла водки. Анджей выхватил у нее из рук бутылку и швырнул ее к печке.
Старик мигом протрезвел, сел прямо на стуле и спросил:
— Ты что сделал, Ендрусь?
— Сам видишь — хватит этого пьянства! Напиваешься как скотина!
— А если я так хочу, Ендрусь, а если мне это нравится, сынок, что тогда?
— А то, что мне это не нравится, и я не хочу, чтобы ты окончательно спился.
— Ты не хочешь, Ендрусь, не хочешь, мой ясновельможный сынок! Ага, значит, ты хочешь, чтоб я не пил! — заорал возмущенный старик. Глаза его горели негодованием, а зубы стучали, словно в лихорадке.
— Не зли меня, отец! — крикнул Анджей, с трудом сдерживая гнев.
— Не то поколотишь, да? Или на помойку выбросишь и есть не дашь?
— Люди, перестаньте, Христом богом прошу, — умоляла старуха, повисая то на одном, то на другом и всеми силами стараясь предотвратить бурю.
— Значит, я тебе помеха, ты бы хотел захапать себе все? Ну, подожди, подожди, сынок, мне еще рановато на пивцо к Аврааму. Долго тебе еще придется только нюхать мое богатство. Ты пожалел мне водки, а для своей графини тысяч не жалеешь, покупаешь ей бархаты да шелка, а мне водки не хочешь дать, а ведь это все мое… Я тут хозяин, клянусь богом, а тебе, если позволю, как собаке, полизать кость, лижи, а кусать не смей, не то ногой в зубы да за дверь!.. Пшел, скотина… пшел! Кому говорят!
