— Это огромный дом; я думала, что там гораздо меньше комнат.

— Для меня это дремучий лес, где я погибаю один-одинешенек. Вы не находите смешным мое намерение вернуть ему прежнее великолепие?

— Смешным — нет, думаю только что это обойдется очень дорого.

— Пустяки. Это нас не разорит, — ответил Анджей тоном человека, для которого несколько тысяч ничего не значат.

— Верю, — протянула Янка, а про себя подумала: «Хам», и отодвинулась от него.

— Расходы даже не так велики: большую часть мебели придется только реставрировать, а не покупать заново, она будет вполне пригодна.

— Разумеется, необходимо, чтобы кто-нибудь там жил, — ввернул Орловский, который, пока они изучали планы, ходил вокруг стола с заложенными за спину руками и разглядывал обоих, улыбаясь от удовольствия.

— Это прежде всего, — воскликнул Анджей с энтузиазмом и снова нагнулся, желая поцеловать Янке руку, но та отдернула ее с такой поспешностью, что Анджей губами коснулся стола. Она с трудом удержалась, чтобы не рассмеяться, мина у него была довольно глупая.

— Людей у вас хватит на весь дом — вы, отец, мать… — позлорадствовала она.

— Ни отец, ни мать никогда не согласятся жить в этом доме — скорее предпочтут хлев. Не удивляйтесь, почти всю жизнь они провели в корчмах, лесных шалашах, сараях. Барский дом лишает их смелости и производит на них впечатление костела. Признаюсь, мне в нем тоже немного не по себе…

— Но вы восстанавливаете и обставляете его в расчете на прежнее великолепие! Значит…

— Не для себя… Ведь не буду же я постоянно жить в нем один, ведь… — пробормотал он, свертывая планы, и, если бы не присутствие старика, он сказал бы ей прямо, что для нее он и восстанавливает этот дом, только о ней думает, любит ее, как прежде, и просит стать его женой; но Орловский упорно не уходил из комнаты.

Янка угадывала, о чем думает Анджей, и у нее было даже желание предупредить его слова и сказать: «Нет, я не выйду за вас, я возвращаюсь в театр»; но, несмотря на это, она попрощалась с ним ласково и даже думала о нем потом с сочувствием: «Он действительно любит меня. Ничего не поделаешь; надо сдерживать его, чтоб он не успел объясниться до моего отъезда». Она хотела избавить себя от лишних неприятных минут. По поведению отца, который все чаще заговаривал о Гжесикевиче, по сладким глазкам Сверкоского она убеждалась в том, что если у нее есть намерение уехать, то его нужно осуществить как можно скорее. Она чувствовала себя совершенно здоровой и была полна решимости снова скинуть с себя ярмо. Она приступила к выполнению плана. Написала пространное письмо Глоговскому, сообщая, что она может ехать хоть сейчас; привела и причины, которые принуждают ее ускорить отъезд. Запечатала письмо, но тут явился вопрос — с кем послать его? Роха она посылать не хотела — пришлось бы обо всем рассказать отцу.

«Что скажет отец о моем отъезде? — подумала она. — Согласится! Должен согласиться — он так добр ко мне!» И она успокоилась. Увидев в окно мужиков, Янка сошла вниз. В коридоре она встретила Стася.

— Вы возвращаетесь из Кельц? Жаль, что я не знала: у меня есть небольшое дело.

— Нет, я иду от пани Осецкой, — ответил Стась.

— Они все здоровы?

— Панна Зося здорова, благодарю вас. — Стась покраснел. — Велела кланяться, а вот с пани Осецкой случилась беда — нет, скорее небольшая неприятность.

Янка насторожилась.

— Живет у нее племянница, она страдает меланхолией и постоянно стремится убежать из дому; несколько дней тому назад это ей удалось. Пани Осецкая испугалась, как бы больная не заблудилась: лес, ночь на дворе… а может, это было вечером! — Он на минуту задумался. — Да, это было вечером. Она поехала ее искать, нашла, посадила в бричку. Назад они возвращались по дороге вдоль полотна — знаете? Шел поезд, лошадь испугалась огней и шума и понесла. Можете себе представить — понесла к лесу! Бричка разбилась, но пани Осецкая удачно упала на куст можжевельника — так она говорит, а мне кажется, это был терновник— и страшно поцарапала себе лицо. Я даже уверен, что можжевельник не может так царапать, он слишком мягок, только терновник… К счастью, этим все и ограничилось.

— О да, это могло кончиться гораздо хуже. Передайте им от меня соболезнование и пожелание скорейшего выздоровления.

Стась, проникнувшись важностью своей миссии, очень торжественно поблагодарил ее от имени Осецкой. Янка направилась к расшумевшимся мужикам — уже издали донеслись проклятия, ругательства.

— Что за плут! Говорил: «Берите, мужики, заплачу, сколько спросите», а привезли — надул.

— Еще зубоскалит. «Не хочешь, говорит, за фуру сорок грошей, бери ее себе».

— «Бери», ишь ты гусь лапчатый, «бери», а что я, борщ из камней варить буду, что ли? Целый месяц трудился как вол да коня чуть не замучил. А теперь говорит — бери себе!

— Небось за первую партию, подлец, заплатил с лихвой!

— Это чтоб подзадорить. Ох, и ловкач! Вначале платил как следует, а теперь в кусты: цена, мол, ему неподходящая.

— Но ведь ты же, Мартин, получил с него деньги? Чего скулишь?

— А что было делать? Неужто даром ему камень отдавать или себе в хату тащить!

— Ух, прохвост, жулик, чтоб ему пусто было!

— Сволочь! Как пес ластился, даже повизгивал, когда возили ему камень.

— А теперь и кусается, подлюга, знает что делает!

— Палкой бы его по волчьей морде, чтобы не обманывал!

— Нехристь окаянный! Говорят, только евреи жулики, а тут и свой такой же пес!

— Какой он там свой — бродяга безродный!

Из толпы неслись угрозы, проклятия, сжимались кулаки, глаза сверкали, лица потемнели от угрюмой ненависти; мужики сбились в кучу, не выпуская из рук кнутов, переминались с ноги на ногу, чесали в затылке.

Янка догадалась, что речь идет о Сверкоском.

Она послала с одним из мужиков письмо к Глоговскому, а на следующий день, встретив Сверкоского, спросила:

— Покончили с камнем?

— Вчера расплатился с мужиками за последние возы.

— Я слышала, как они благодарили вас, и, кажется, были очень довольны… очень.

— Вполне естественно, ведь я плачу до последнего гроша все, что кому причитается.

— О, это благородно, очень благородно, — не унималась Янка.

Он вскинул на нее глаза; лицо его потемнело, губы дрогнули, и он произнес вполголоса:

— Думаете, я обманул их, обокрал? Ничего подобного.

— Я ничего не говорю и не думаю о том, что вы делаете, это меня абсолютно не интересует. — Она бросила Сверкоскому презрительный взгляд и, придя домой, все рассказала отцу.

Орловский не удивился.

— Я хорошо его знаю — глупый и злой человек. Сколько он мне делал прямо-таки авантюристических предложений. Стыдно даже говорить об этом.

— Отец, ты, может быть, съездишь как-нибудь со мной в Кельцы?

— Не могу, честное слово, не могу. Попроси Залескую, пускай она поедет с тобой. Хочешь купить что-нибудь?

— Да, ты ведь знаешь, у меня нет ни платьев, ни белья. Надо всего купить. Все, что было, я распродала.

— Не спрашиваю — где: я не любопытен! — крикнул Орловский со злостью; но тут же взял себя в руки и, поцеловав Янку в лоб, спокойным голосом спросил: — Сколько тебе надо?

— Сама не знаю; придется купить всего понемногу, — ответила робко Янка, растроганная его поцелуем, и потянулась к руке отца. Он обнял ее за талию и, уведя к себе в комнату, посадил в кресло.

— Почему понемногу? Закажи настоящее приданое, такое, какое хочешь, чтобы потом не стыдиться перед людьми, хватит у нас на все. Я думаю, что в Кельцах многого не достанешь, поезжай в Варшаву. Я читал объявления, сейчас покажу тебе. — Он вынул из письменного стола несколько проспектов различных фирм. — Летом я просматривал их, погляди — вот перечни. — Он сел с ней рядом и принялся читать листы, подчеркнутые красным карандашом; там было перечислено все, даже мелочи. Янку так растрогало это доказательство любви, что у нее на глаза навернулись слезы.

— Ах, какой ты добрый, отец, какой добрый! — забормотала Янка в волнении, целуя ему руку.