Ирина сама не могла объяснить, что с ней произошло. Ни с того ни с сего ноги вдруг понесли ее в госпиталь. Уже подходя к КПП и доставая пропуск, она, словно очнувшись, подумала:

«Сегодня же у меня нет дежурства».

На всякий случай она спросила у охранницы, какое число и день недели, и уже уверенно заключила:

«Ну, точно нет. Так какого же лешего я притащилась сюда?»

В холле отделения она столкнулась со старшим врачом Архиповым Николаем Николаевичем, видимо, очень спешившим.

— О! Соколова! Ты что так поздно? — строго спросил он.

— Скорее уж слишком рано, — огрызнулась она.

— Сегодня вообще не моя смена.

— Тогда что ты здесь делаешь?

— Сама не знаю, наверное, соскучилась. Во всяком случае других предположений у меня нет, — задиристо ответила она Ник-Нику.

Так медсестры и санитарки называли Архипова между собой. Ирина недолюбливала старшего врача за его придирчивую занудистость и ждала с его стороны новых упреков и вопросов, но он повел себя неожиданно доброжелательно и, усмехнувшись, сказал:

— Ладно, пойдем со мной, посмотрим на Арсеньева. Он только что пришел в себя. Чудеса да и только.

Так Ирина оказалась в палате Андрея, о котором она много слышала от медсестер и санитарок, скорбящих о его тяжелом состоянии: Зная, что Арсеньев покорил сердца всех представительниц женского пола их отделения своей «необыкновенно красивой внешностью», Ирина обрадовалась представившейся возможности поглазеть на сие чудо природы.

Склонившись над Андреем, она отшатнулась от неожиданности, настолько знакомым показалось ей его лицо. Когда их взгляды встретились, девушка почувствовала легкое головокружение и слабость, навалившуюся внезапно и беспричинно.

— Где? Где я могла видеть эти синие глаза? — мучительно гадала Ирина. — Такое лицо невозможно забыть. Я уверена, что уже видела этого парня, причем совсем недавно.

Но сколько девушка ни силилась вспомнить, память словно взбунтовалась, категорически отказываясь приоткрывать завесу прошлого.

Выходя из палаты, Ирина столкнулась с медсестричкой Любочкой, самой яростной поклонницей Арсеньева.

— Видела? — заговорщически прошептала Любочка. — Пришел в себя, надо же! Может, выживет, а? — жалобно спросила она у приятельницы, словно жизнями пациентов распоряжалась исключительно Ирина.

— Обязательно выживет, — уверенно успокоила она Любочку, удивляясь тому, что уверенность эта не голословна.

Ирина действительно в глубине души знала, что Арсеньев с этого дня пойдет на поправку и вскоре выздоровеет совсем. Она знала это, как знают содержание уже однажды виденных фильмов, как знают сюжет прочитанной книги. Это знание и удивляло и пугало ее, и Ирина постаралась отмахнуться от необъяснимого и поскорей забыть об этом неприятном ощущении.

С того дня, как она рассталась с гадалкой, никаких особых перемен в жизни Ирины не произошло. Несколько дней девушке снились яркие красочные сны, в которых она еще и еще спасала того синеглазого брюнета, который якобы должен стать ее мужем, но со временем под давлением разнообразных мелких событий ее девичьей жизни образ этот стал тускнеть. И вот уже Ирина настолько забыла и о гадалке, и о герое своих полуснов, полунаваждений, что даже не признала его в пациенте их отделения летчике из Афганистана Арсеньеве.

А может, это Ляна умышленно повесила завесу на память девушки, чтобы не сумела она, дочь Лиллит, изменить свою судьбу, которая теперь должна быть крепко связана с ее единственным ненаглядным сыночком, ее Андрюшей.

Глава 19

Вот уже несколько недель Ирина чувствовала себя осажденной крепостью. Красивое и с некоторых пор привычное лицо Романа возникало ежедневно, а главное, все чаще и чаще. Везде, повсюду, куда бы девушка ни пошла. Создавалось впечатление, что у молодого человека не было в жизни иных дел и забот кроме как находиться рядом с Ириной.

Постепенно девушка стала привыкать к тому, что этот долговязый пижон появляется в самых неожиданных местах и в самых непредвиденных ситуациях. Он был готов спешить по первому ее зову и рад оказать любую услугу. И Ирина порой не могла избежать соблазна воспользоваться этой готовностью, на что тут же сердилась, обвиняя его в коварстве, а себя в бесхарактерности.

«Он же именно этого и добивается! Он же хитрый, змей: хочет, чтобы я привыкла к нему, чтобы он стал для меня необходимостью, чтобы я сама начала бегать за ним. Сколько раз такое бывало с моими подругами. Ходят парни за ними униженной тенью, а получат свое — и гордо отваливают. Он так и с дурехой-Светкой поступил, а теперь со мной вознамерился. Ну, да я не Светка. Еще долго походит, голубчик».

Но несмотря на решимость не поддаваться хитростям Романа Ирина все чаще и чаще ловила себя на том, что выходя на остановку, тревожно ищет глазами знакомую фигуру этого упрямого парня и успокаивается, лишь убедившись, что он на своем обычном месте.

Роман, видима догадываясь о сомнениях девушки, временами вел себя уж слишком самоуверенно, и тогда Ирина начинала ему мстить.

Опаздывая на автобус и завидев стоящее на обочине дороги такси с маячащим у приоткрытой дверцы молодым человеком, она злорадно оставляла его стоять рядом с машиной до тех пор, пока не подходил очередной рейсовый автобус, на котором она гордо уезжала, радуясь своей маленькой победе и стараясь не замечать предательских уколов жалости к растерянному поклоннику.

Но все чаще и чаще Ирине не удавалось совладать с этой жалостью, и тогда она подходила к такси и, окинув Романа презрительным взглядом, молча садилась рядом с водителем. За время пути она не произносила ни слова и внутренне раздражалась на самое себя. Глядя в зеркальце заднего вида на довольную физиономию поклонника, одержавшего еще одну победу, девушка уныло размышляла;

«Ну, окатила я его высокомерным взором, а дальше-то что? И разве не смешно? В такси-то я села, а значит, это высокомерие сдавшегося и упавшего на колени».

Но чем больше Ирина сердилась на себя, тем чаще малодушничала и не решалась пройти мимо поджидавшего ее Романа. Она стала придирчива к своей внешности, старалась выглядеть эффектней, объясняя это тем, что хочет побольнее ранить молодого человека. Сначала ошеломить его, а затем уничтожить равнодушием. Только вот с равнодушием время от времени обнаруживались серьезные затруднения. Но и здесь Ирина находила себе оправдания.

«Нельзя же быть совсем уж несправедливой, — думала она. — Он заслуживает некоторой милости. В конце концов он ничего не требует, кроме удовольствия побыть со мной рядом».

Временами девушку охватывали приступы самой банальной ревности, и тогда она, прикрываясь своим обычным сарказмом, принималась пытать Романа:

— Как ты думаешь, Казанова, — с неожиданно-ласковыми интонациями в голосе обращалась она к нему, — Светлана приняла бы тебя вновь в свои нежные объятия?

— Я об этом вовсе не думаю, — обиженно отвечал Роман, предчувствуя очередную ловушку-капкан, готовый больно ударить по его самолюбию безжалостными челюстями Ирининой язвительности.

— А ты подумай, подумай. Чем надоедать мне попусту, использовал бы вполне реальную возможность пригреться на внушительном бюсте своей бывшей пассии. Благо, путь проторенный и, главное, безотказно верный.

— Да что же мне до встречи с тобой в монахи нужно было записаться? — искренне недоумевал Роман со всей прямотой мужской логики, по законам которой выходило, что Ирина простить ему не может этого, как она выразилась, «пам-парам-пам».

Романа такие придирки радовали и обнадеживали, но он дипломатично не обнаруживал своих ощущений, делая вид, что не догадывается о настоящих причинах подобных дознаний.

Неискушенная Ирина, к тому же чрезмерно озабоченная собственной гордыней, не могла распознать в сложной гамме вызываемых Романом чувств явных признаков зарождающейся влюбленности. Разве могла она признаться себе в том, что этот самонадеянный тип уже давно ей небезразличен. Это же было бы полным ее поражением и соответственно триумфом и без того избалованного женским вниманием Романа.