Руки его ласково блуждали по атласной коже девушки, по ее ногам, бедрам, животу и наконец коснулись полной упругой груди. И тут пальчики Ляны вложили в его ладонь какой-то металлический предмет, в котором Андрей узнал медальон, висящий на ее шее.

Когда медальон уютно устроился у него в руке, Андрею на мгновение показалось, что в этом бездушном предмете пульсирует какая-то своя, неведомая ему жизнь, зародившаяся так давно, что его сознание не могло охватить, постигнуть эту бездну времен.

Теперь Андрей знал, что это очень старинная, древняя вещь. Это знание волшебным непонятным путем пришло к нему через прикосновения нежных Ляниных пальчиков и тяжелого незнакомого металла.

Едва эти странные чувства родились в Андрее, как теплая, вязкая волна пробежала по всему его телу и, достигнув головы, на мгновение перевернула его сознание, дав ощущение непостижимой и страшной схватки дивных, фантастических сил, вступивших в беспощадный и жестокий бой. Потом волна отхлынула и в душе Андрея появилась удивительная легкость, а разум его внезапно обрел уверенность в том, что все будет хорошо.

Андрей и раньше верил в то, что с ним не может случиться ничего плохого, но то была земная рассудочная вера, а это новое чувство шло не от сознания, оно проникло в него из каких-то темных первобытных глубин и сразу стало неотъемлемой частью его существа.

Ляна догадалась о его ощущениях, еще сильнее прижалась к нему и зашептала:

— Все хорошо? Ведь правда? Ты уже знаешь об этом? Все хорошо?

— Да! — радостно закричал Андрей. — Хорошо! Я словно богатырь! Словно Геркулес! Во мне столько силы, что я сейчас взлечу!

Ляна осторожно вынула из его крепко сжатой ладони свой медальон и села с ним рядом, не сводя с Андрея влюбленных восторженных глаз. Он распластался на рыхлой, мягкой земле и с удовольствием смотрел на жену, на плавный изгиб ее стройных бедер, на гибкую талию, на острые с розовыми сосками груди, между которыми на длинной серебряной цепочке притаился таинственный старинный медальон.

— Все хорошо, — улыбаясь, шептала она, — Андрюшенька, все хорошо.

Он улыбнулся и хотел ответить ей, что не просто хорошо! не просто хорошо! а хорошо так, как никогда еще в его жизни не было! но в это время темное небо вновь осветила яркая феерическая вспышка.

— Молния, наверное, — спокойно подумал он, но, взглянув на Ляну, ужаснулся.

Девушка страшно переменилась в лице. В ее широко распахнутых глазах застыл ужас. Она принялась поспешно, судорожно, заикаясь и запинаясь, творить какие-то заклинания, но, видимо, у нее ничего не получалось, потому что она вдруг упала на колени и, протянув руки к небу, словно безумная закричала:

— Нет! Не уходи! Мариула! Не уходи! Что с ним?! Что?! Скажи! Скажи, Мариула! Скажи, он будет жить?! Скажи! Скажи, Мариула! Я прошу тебя! Я умоляю! Я требую!!! Скажи мне! Скажи! Он будет жить?!

Происшедшее дальше Андрей воспринял смутно. То ли оглушительный гром раздался с небес, то ли дряхлый трескучий голос Мариулы слишком громозвучно ответил: «Нет!», только Ляна дико взвыла, застонала и покатилась по полю, буйно молотя ногами и неистово царапая землю своими розовыми ноготками.

— Не верю! Не верю! — кричала она обливаясь слезами. — Ты лжешь, Мариула, лжешь! Я ненавижу тебя! Слышишь?! Проклятая! Не-на-ви-жуууу!

Душевыворачивающий стон раздался с черного неба, и Андрей словно очнулся. На постели в его руках билась и рыдала Ляна.

— Что с тобой? Любимая, что с тобой? — в смятении воскликнул Андрей.

Ляна мгновенно затихла и, вытирая слезы, поспешно ответила:

— Сон. Страшный сон приснился…

— Мне тоже, — облегченно вздыхая, откликнулся Андрей.

И в этот момент внутри него что-то испуганно и тоскливо заныло. То, что открылось его удивленному взору, поразило, потрясло его. К смуглой атласной коже восхитительного круглого плеча Ляны прилипли темные влажные комочки земли. Он перевел взгляд на ее тоненькие хрупкие пальчики и еще больше ужаснулся: под удлиненными розовыми ноготками он увидел предательски чернеющие полоски все той же земли.

Глава 19

После той ночи Ляна, словно одержимая, погрузилась в изучение старинных фолиантов из потертого чемоданчика Пьетро. Теперь, возвращаясь со службы, Андрей заставал ее за одним и тем же занятием: склонившись над очередной книгой, она жадно «глотала» страницы, что-то бормоча себе под нос.

С мужем она была приветлива, но молчалива. Когда Андрей чуть ли не силой отрывал ее от стола и сажал к себе на колени, она обвивала руками его шею и, уткнувшись носом в его плечо, задумчиво безмолвствовала.

— О чем ты думаешь? — спрашивал он.

— О том, что сегодня прочитала, — рассеянно отвечала она.

Андрей жутко возненавидел все эти книги, похитившие у него его веселую Ляну. Но он ничего не мог поделать. Ему хотелось однажды бросить их в огонь и с наслаждением смотреть, как они будут гореть в ярком беззаботном пламени. Но страх перед женой, появившийся после той невероятной, колдовской ночи, останавливал его.

Столкнувшись с невообразимым упрямством Ляны, Андрей уже не раз вспомнил Пьетро, жаловавшегося на своенравие внешне покорной дочери. Теперь Андрею было ясно, что старый цыган имел ввиду. Ему уже стала надоедать такая супружеская жизнь, он начинал сердиться и даже выговаривать Ляне:

— Ничего не пойму. Это что же, так у цыган что ли принято, чтобы жена встречала мужа взглядом, упертым в книгу?

— Нет, нет, Андрюша, это недолго продлится, — оправдывалась жена. — Потерпи немного, ну совсем чуточку. Я уже почти поняла…

Что она «уже почти поняла», объяснять Ляна не торопилась, а чинить допрос после той жуткой незабываемой ночи Андрей предусмотрительно остерегался.

Однако через некоторое время Ляна повеселела, ее книги исчезли со стола, и если она ими и продолжала увлекаться, то, видимо, в отсутствие мужа. Теперь она выбегала на крыльцо, едва заслышав звук хлопнувшей калитки, и с радостным криком повисала на шее Андрея.

Но однажды, вернувшись со службы значительно раньше обычного, он впервые услышал великолепный любимый голос своей ненаглядной жены, с надрывом поющий страстную протяжную цыганскую песню.

Заслушавшись, он приостановился, опасаясь обнаружить свой приход и нарушить это необыкновенно красивое пение. А песня, стремительно вырываясь из открытого окна, то упоительно-томно, то яростно-проникновенно, то жалобно-протяжно неслась, уносилась в далекие бескрайние просторы, изрезанные лентами цыганских дорог.

Вдруг еле слышно раздался тяжелый прочувствованный женский вздох:

— Ох! До чего же хорошо!

Андрей вздрогнул, оглянулся и заметил на высоком резном крыльце соседнего дома приятельницу его покойной матушки Ольгу Николаевну. Он засмущался, растерянно поприветствовал ее и хотел уже было скрыться за дверью своего жилища, но она улыбнулась и с нежностью в голосе произнесла:

— Что за чудо ваша Ляна! Как она поет! Я просто бросаю все дела, ноги в чувяки и бежу на крыльцо, и не могу оторваться.

Андрей удивленно взглянул на соседку и, поколебавшись, спросил:

— И что же, она часто поет?

Та, блаженно прижмурив глаза, со сладкой улыбкой на устах кивнула головой и, еще раз вздохнув, нараспев ответила:

— Каженный день, как радиво. А ровно в шешнадцать ноль-ноль замолкает и ни гу-гу. Точно, как радиво.

У Андрея защемило в груди.

«Тоскует моя Ляна по своему табору, а виду не подает, — с грустью подумал он. — Свою печаль от меня скрыть старается».

Он смущенно топтался во дворе, теперь уже не решаясь войти в дом. Вдруг пение прекратилось, и наступила тишина, в которой было слышно лишь шуршание опавших осенних листьев под ногами Андрея.

— А! Что я говорила? Ровно в шешнадцать ноль-ноль замолчала. Точно радиво, — удовлетворенно произнесла соседка и скрылась за дверьми своего дома.