Герой Нашего Времени, милостивые государи мои, точно портрет, но не одного человека: это портрет, составленный из пороков всего нашего поколения, в полном их развитии...

Вы скажете, что нравственность от этого не выигрывает? Извините. Довольно людей кормили сластями; у них от этого испортился желудок: нужны горькие лекарства, едкие истины. Но не думайте, однако, после этого, чтоб автор этой книги имел когда-нибудь гордую мечту сделаться исправителем людских пороков. Боже его избави от такого невежества! Ему просто было весело рисовать современного человека, каким он его понимает и, к его и нашему несчастью, слишком часто встречал. Будет и того, что болезнь указана, а как ее излечить - это уж бог знает!"

За дверью раздались голоса, Лермонтов выглянул: Алексей Столыпин без обычного для него несокрушимого спокойствия и ощущения молодечества справился с живостью:

- А ты слышал о похоронах старого князя Трубецкого?

- Да. Серж так и не успел свидеться с отцом. Где он? Боюсь, вскрылась рана.

- При выносе тела присутствовал государь; сопровождал гроб верхом во главе Кавалергардского полка.

- Какая честь!

- Однако государь у Литейного узнал о том, как два кавалергарда допустили некую неисправность при принятии штандарта из Зимнего дворца. Это его настолько возмутило, что он вернулся во дворец.

- И что же?

- Офицеры, Челищев и Апраксин, переведены в армию, командир полка посажен под арест.

- Печальная процессия осветилась громом среди ясного неба?!

Это происшествие произвело сильнейшее впечатление и на императорскую семью. Похороны князя В.С.Трубецкого состоялись 12 февраля, а 25 февраля наследник, будущий Александр II, писал сестре великой княгине Марии Николаевне: "Вся эта история очень неприятна и произвела очень дурное впечатление на публику, которая и без того любит все критиковать и контролировать. Мама, от которой это хотели скрыть, в конце концов все узнала, это, как всегда, послужило причиной ее слез - все это, повторяю, очень неприятно, надеюсь, что это скоро позабудут".

Одно происшествие, крайне неприятное из-за произвола Николая I, могли забыть, но им не было числа, что скажется на судьбе его царствующего сына самым трагическим образом.

Сергей Трубецкой, узнав о смертельной болезни отца, так и не дождавшись переноса срока отпуска, выехал в Петербург, куда прибыл с опозданием, 20 февраля, не имея, если строго отнестись, официального разрешения. Николай Павлович иначе, как строго, не мог отнестись, в особенности, к Сергею Трубецкому, которого уже давно преследовал, счастливо одаренного всем, за ум и свободу в игре страстей. Его сестре Маше Трубецкой, выданной замуж за А.Г.Столыпина, Николай Павлович прощал все, брату - ничего.

Лермонтов и Алексей Столыпин тотчас навестили Сержа, у которого застали лейб-медика Вилье. Государь приказал ему освидетельствовать князя, который сослался на болезнь из-за ранения, из-за чего не мог своевременно выехать в отпуск.

- Это необыкновенное счастье, - говорил Вилье, - что пуля скользнула, так сказать, или только задела дыхательное горло, а не пробило его насквозь; иначе последствия такого ранения могли бы быть смертельными, - добавил лейб-медик вполголоса.

- Будут оперировать, - сказал Серж. - В госпитале в Ставрополе на это не решились.

Трубецкого оперировали, пуля была вынута. Друзья возликовали; лейб-медик сообщил его величеству, что для окончательного излечения понадобится три месяца. Но уже 28 февраля Вилье получил от Клейнмихеля "высочайшее повеление", чтобы он "каждую неделю лично осматривал сего офицера" с тем, чтобы если "путешествие в экипаже ему вредно не будет", распорядиться "о выезде князя Трубецкого к месту его службы на Кавказе".

Казалось бы, все ясно. Но, похоже, и при этих обстоятельствах Сергей Трубецкой где-то явился, как Лермонтов на балу у Воронцовых-Дашковых, и его заметили. Николай Павлович повелел посадить князя под домашний арест, о чем извещает Трубецкого сам Клейнмихель: "Государь император по всеподданнейшему докладу отзыва главного инспектора медицинской части по армии о сделанной вам операции высочайше повелеть соизволил: дозволить вам оставаться здесь для пользования до возможности отправиться к полку в экипаже, но предписать вам, чтобы вы ни под каким предлогом во время вашего лечения из квартиры вашей не отлучались, так как вы прибыли сюда без разрешения начальства".

Пройдет месяц, состояние здоровья князя Трубецкого не улучшится, еще месяц, и Николай Павлович теряет терпение: 25 апреля 1841 года Сергея Трубецкого высылают из Петербурга в Ставрополь с фельдъегерем.

Лермонтов и Алексей Столыпин, навещая Сергея Трубецкого при таковых его обстоятельствах, странное дело, сами на что-то надеялись. Столыпин, получивший Станислава 3-й степени за участие в боевых действиях на Кавказе, подал прошение о соизволении остаться в Петербурге из-за тяжелых семейных обстоятельств. Несмотря на хлопоты родни, близкой к верховной власти, ему было отказано. Служба на Кавказе превратилась для него в ссылку. Теперь-то за что? А просто за молодость и красоту. Современники говорят, что Николай I "терпеть не мог совершенно безобидного Монго-Столыпина за то, что он слыл первым красавцем в Петербурге".

Лермонтов уже готовился выехать из Петербурга, так и не дождавшись бабушки, как Елизавета Алексеевна, наконец, преодолев раннюю весеннюю распутицу, добралась до столицы, в середине марта. Измученная долгими ожиданиями в дороге, Елизавета Алексеевна, как всегда, увидевшись с внуком, ожила и повеселела. Она тотчас начала хлопотать о продлении отпуска, ссылаясь на не бывало раннюю весеннюю распутицу, из-за которой только сейчас свиделась с внуком, а затем, добившись отсрочки, заговорила об отставке. Лермонтов ушам своим не верил.

- Да кто же был против? Разве я? - Елизавета Алексеевна словно оправдывалась. - Его сиятельство Александр Христофорович. Это по его совету, поскольку он добился у государя прощения для тебя, я стала считать, что служба в Царском Селе не очень обременяет тебя, зато и расшалиться не дадут тебе великий князь Михаил Павлович и сам государь.

- Ну, конечно, под строгим надзором всегда и наделаешь глупостей, - с грустью заметил Лермонтов.

- Шалость твоя с маленькой саблей не стоила ареста и моих тревог. Дуэль с французом - другое дело. Виноват - неси наказание. Но посылать на войну, под пули, что же это такое?

- Для офицера это честь, - заметил Лермонтов.

- Но не в виде наказания, Мишель! - возразил Шан-Гирей, который вместе с Дмитрием Столыпиным, составлял круг родных и домашних, посвященных, как им казалось, во все мысли и события жизни Лермонтова.

- Может быть, ты прав, - согласился он.

Лермонтов уже не стремился являться на балах, а проводил вечера у Карамзиных, где обыкновенно теперь видел Наталью Николаевну Пушкину, которую здесь все привечали, хотя она мало принимала участия в разговорах на литературные темы, но взгляд, улыбка, телодвижения прекрасной женщины, как всегда, чуть сдержанной и смущенной, освещали гостиную лучезарным сиянием красоты и магического имени, словно сам Пушкин сейчас войдет... Лермонтов раскланивался с Натальей Николаевной, как и с другими дамами, вовсе не заговаривая со всеми, да у Карамзиных всегда составлялись несколько групп гостей, которые общались между собою, с тем и съезжались, не чуждые и общих интересов литературного салона и света вообще.

Нередко Наталья Николаевна чувствовала на себе взгляд Лермонтова, угадывая сразу, что это именно его взгляд, который загадывал ей загадку; она оглядывалась, близоруко щурясь, на внимание готовая ответить вниманием, то есть просто улыбкой, но он отворачивался, продолжая беседу, обыкновенно у окна, в глубине амбразуры, то и дело бросая взор на деревья Летнего сада и небо над Невой, и сумраком ночи, то тревожным, то таинственно-влекущим, отдавал его взгляд. Наталье Николаевне казалось, что Лермонтов из тех, кто осуждает ее, может быть, единственный, кто имеет право на это, вступившись за честь Пушкина и как? Как истинный поэт. И пострадавший за это. И дуэль с сыном французского посланника, когда всевозможные слухи и сплетни о прекрасных особах, как о причинах поединка, улетучились, как дым, оказалось, была продолжением спора о смерти Пушкина. Даже то, что Лермонтов был и некрасив, и мал ростом, широкоплеч и подвижен, как Пушкин, - к внешности которого все давно привыкли, поэт таков и все, - вместо неприязни, у нее вызывало улыбку, смеющийся взгляд удивления и доверия, как обыкновенно относятся к детям. Лермонтов был чуток к такому взгляду с детства: ласковая улыбка Вареньки Лопухиной оживала где-то в глубине души блестящей светской красавицы.