Флирт засмеялся.

Мерсия ткнула его кулаком:

— Ты наглая скотина! Не смей надо мной смеяться. Ты думаешь, я это делаю просто из жалости? Ты думаешь, я, блин, новая Флоренс Найтингейл? Ты, кретин, сильно ошибаешься. Если уж ты мне понравился таким, значит, ты мне нравишься таким. Да может быть, с меня уже хватило мужчин, у которых были руки, чтобы сделать мне ручкой, и ноги для прощального пинка. Может быть, меня уже задолбали мужики, которых волнует только их факанное самолюбие! Ты не подумал, а вдруг я считаю тебя очень сексуальным, потому что от тебя разит, как от быка, и трахаешься ты как животное? И даже будь я дареной лошадью, если бы ты, дорогой, посмел смотреть мне в зубы, я бы тебе плюнула прямо в рожу.

Флирт, держась за ушибленную скулу, с изумлением взирал на спровоцированный им ураган женских чувств.

— Ты провел со мной почти три дня. Три дня, это дольше, чем кто бы то ни было с тех пор, как мне стукнуло шестнадцать.

— Я польщен.

— Заткни пасть. Ты иногда бываешь такой задницей.

— Семьдесят два часа, это по тридцать шесть часов на каждую конечность, и чего ты от меня ждешь, чтобы я прыгал от радости?

Мерсия разделась и встала перед ним на колени.

— По тридцать шесть часов на каждую, и не вздумай уверять, что ты не чувствуешь себя на седьмом небе.

Конечно, любой мужчина может утверждать, что женскую грудь часто переоценивают, что длинные ноги — чепуха, что мягкая кожа, тугие бедра и полные губы — всего лишь декорации и что чек уже давно выслан им по почте, но перед лицом этого великолепия, этой ошеломляющей биологической истины, идеально гармоничного тела Мерсии, единственное, что может сказать мужчина и что не прозвучит фальшиво — это именно то, что вырвалось у Флирта.

— Вот это да! — воскликнул он.

И то, что последовало, было любовью своеобразной, парадоксальной, в которой слияние их тел только облагораживалось несходством их побуждений. Флирт достаточно извелся от ненависти к себе самому, чтобы отвлечься любовными утехами, а Мерсия достаточно долго была неприступно гордой, чтобы вознаградить кого-то своими прелестями в страстной и пылкой игре двух потных тел, катающихся, скользящих и прижимающихся друг к другу. Любовь. Ее можно превратить во что хочешь.

Но как это три дня? И всего-то? Значит, я знал Миранду только четыре дня, Фердинанда еще на день меньше, а наш мир уже так преобразился, что горы сдвинулись и перешли[58]. А все предыдущее я нагородил, просто чтобы рассказать вам, что произошло за столь краткий срок? Лучшее, что можно сказать о ходе времени, — что он переменчив. Увлекся чем-то, ушел с головой, поднимаешь глаза и вдруг видишь, что стал на десять лет старше; у тебя уже дети, появилась седина, сидишь и думаешь — блин, я же так хотел прожить все это наяву, а не во сне.

А любовь? Разве может любовь стать непреходящей, вечной за такое короткое время? Разве могли Фердинанд и Миранда так скоро полюбить друг друга так глубоко? Если любовь — это постепенно складывающаяся взаимная привязанность, основанная на обоюдном доверии и уважении, на понимании любимого человека, то нет. Но! Но если она действительно «с первого взгляда», как свершающееся в сердце чудо, то да, любовь у них была не хуже прочих. Вечная преданность никогда не осуществляется до конца, бывает только преданность навеки. Если любовь — это вера, то почти с необходимостью она должна быть мгновенной, как откровение свыше, как богоявление, и не похожа на логичный последовательный процесс. Как и в любви к Богу, где-то глубоко внутри либо признаешь Его, либо нет. Веру не нужно выстраивать, замок уже высится в воздухе, нужно просто постучать в ворота, если веришь, что он там есть. Ах, любовь моя, взгляните на меня, произведение, во всем подобное своему творцу.

Бывают дни, когда нужно уделять внимание каждой детали, а в иные дни можно переключиться на рутину, перейти на автоматическое управление, существовать между мечтой и грезой наяву. Следующие дни, почти две недели, для всех нас примерно такими и были.

Я провел это время, привыкая быть отвергнутым любовником, заботливо лелея в себе цинизм и горечь обиды, что не особенно разумно, но особенно оправданно для несчастных влюбленных. Я думал только о себе и был этим по-своему счастлив.

Барри и Перегноуз провели это время, томясь вдвоем в камере, тогда как поиски Ультры с каждым днем интенсифицировались, и сеть их расширялась. Барри узнал имя Перегноуза, а тот узнал фамилию Барри, и, достигнув такого сближения, они приступили к настолько углубленному взаимному знакомству, о котором раньше и подумать не могли. Они находились в необычных обстоятельствах, а мужская психика предполагает, что в такой ситуации допускается вести себя необычным образом. Итак, каждую темную ночь они проводили в объятьях друг друга и каждый день с готовностью, без ограничений удовлетворяли взаимный интерес. У них возникли платонические отношения; платонические примерно в том смысле, в каком их понимали Платон, Сократ и большинство древнегреческих мужей. Ну, может быть, чуть менее утонченные.

Для Освальда О’Шейника, неожиданно столкнувшегося с нехваткой персонала и мечтающего о повышении, это время прошло в мучительном переборе кандидатур для санитарного и косметического прилавков на Втором этаже. После первой же недели с нулевыми продажами ему не хватило мужества еще раз доверить эту важную задачу женщинам, зато хватило ума понять, что его пол будет отпугивать покупательниц. В скрывающих его недостаток, точнее, излишек мужества парике и костюме, позаимствованных у миссис О’Шейник, Освальд в одиночку утроил продажи в своем отделе, и был даже назван лучшим работником недели. Помимо одобрительных шлепков по заднице от интересующегося успехами начальства, Освальд наслаждался также своей новой индивидуальностью, так что настаивал, чтобы весь персонал называл его «Миранда».

Рутинной стала и жизнь Мерсии с Флиртом, которые делили свое время между поисками Миранды на улицах Венеции, сном и сексом. Флирта без устали бросало из одной крайности в другую, он не мог выбрать, то застывая на каждом мосту в нехорошей задумчивости над водами, то экстатически забываясь в сексуальных утехах, предпочесть ли ему преходящую «маленькую смерть» или окончательную большую.

В первое утро их отшельничества в хижине Фердинанд стоял, держа весло, в гондоле, а Миранда лежала на полу у двери, подперев рукой подбородок. Глаза их были на одном уровне, и она глубоко, мечтательно погружалась в его взгляд, пока он пытался объяснить, какие меры предосторожности им нужны.

— Когда я уплыву, чтобы искать наш «бентли», ты должна понимать, что они могут выследить меня и схватить.

— Ни за что, — заспорила Миранда.

— Нет, этого не случится, но это может быть. И в таком случае они захотят найти и тебя тоже. Они заставят меня привести их к тебе, Миранда. Понимаешь?

Миранда кивнула, глаза ее сияли как изумруды:

— Разве мне нельзя искать с тобой?

— Послушай, Миранда, для меня не было бы большей радости, чем весь день с тобой не расставаться, но это слишком опасно. В одиночку у меня будет дополнительный шанс. При всей невероятности, они могут взять меня, и тогда они дадут мне вернуться сюда на гондоле. Они понимают, что я проинструктирую тебя на случай приближения вертолетов, катеров и так далее.

Миранда опять кивнула:

— Это все?

Фердинанд покачал головой:

— Я буду держать этот ковер на носу гондолы, — подняв пронзительно алый коврик, лежавший у Гвидо на полу, он накинул его на нос гондолы. — От горизонта досюда с полчаса гребли, и я буду возвращаться до заката. Если ты увидишь, что я приближаюсь без этого ковра, в хижине есть канистры с бензином. С другой ее стороны привязана весельная лодочка. Тебе нужно облить хижину бензином, сесть в лодку и все поджечь. Тогда следов не останется. Греби к тому острову, к Пеллестрине, и прячься там. Они подумают, что ты взорвалась на мине-ловушке. Каждый шпион ставит мины-ловушки.