Самое, наверное, очевидное — любовь не требует дорогостоящих храмов для религиозных отправлений, ей даже не нужен специальный «день богослужения», который стал бы для пролетариев предлогом побездельничать. Она не нуждается в библии, в священниках и пророках, она, сама себя сохраняя в своих мифах, не нуждается в организационных структурах.

Любовь гораздо эротичнее всех религий, кроме нескольких восточных, самых эзотерических культов. И все-таки она поощряет продолжение рода и брачные узы, причем с полным ощущением свободы воли. Можно ли придумать более эффективный социальный нейтрализатор, нежели обычай сковывать два противоположных, психологически несовместимых пола узами мрака? Пардон, я имел в виду «узами брака». В брачных отношениях полов много позиций, но главная позиция — патовая. Договор, в котором каждый участник добровольно обязуется демпфировать и поглощать выделяемую другим энергию, как позитивную, так и негативную, разрушительную, тем самым связывая ему руки, снижая его опасный для окружающего мира потенциал Одиночки делают дело, пары без конца спорят.

Еще в древности римляне поняли, что самая эффективная форма партнерства — триумвират. Но и по сию пору нас убеждают соединяться в противоборствующие пары. В случае разногласий у троих возможно «подчинение большинству», но у двоих всегда будут «неразрешимые противоречия».

Далее, когда несправедливость жизни становится невыносимой, религия должна предлагать клапан для выхода пара. Христиане могут недоумевать, почему это «пути Господни неисповедимы». Ну а в любви жаловаться не на кого. Если она оборачивается несчастьем, что, кстати, неизбежно, жертвы винят самих себя или друг друга, но никогда — Государство, в котором они живут. То реальное Государство, которое как раз и поощряет это безумие через своих авгуров.

Тем не менее главное усовершенствование любви по сравнению с религией — это, надо полагать, ее почти безграничная коммерциализуемость. Ведь наш мир — это мир торговли и капитала, где для любого института единственный путь к выживанию вымощен золотом. Церковь могла столетиями наживаться на коммерции, от средневековой торговли индульгенциями до сверкающих во тьме голлографических мадонн двадцать первого века, но любовь способна продать все что угодно, и при этом еще всучить свой сертификат священного качества. Когда вы видите рекламу, ссылающуюся на любовь, вы хотите купить товар не только потому, что это обещание любви лично вам, но и потому, что любовь изображается как самое прекрасное, что только можно себе представить. В рекламе любовь прекрасна, и разве люди, у которых роман, не покупают самые лучшие товары?

Любовь повышает продажи, и делает это, эксплуатируя самый фундаментальный наш страх — страх одиночества И в этом парадокс, ведь чтобы любовь стала действенной, мы все должны страдать от одиночества, нас должно в глобальном масштабе объединять одиночество каждого из нас. Все мы должны быть едины в нашем одиночестве. И все же любовь, или идеологизированная культура, манипулирующая нашей верой в любовь, запрещает нам признавать этот наш невыносимый страх.

ДО СИХ ПОР РЕЧЬ В НАШЕМ ИССЛЕДОВАНИИ ШЛА О НЕ СОВСЕМ естественной истории любви, о ее истинной сущности. Коль скоро мы признаем, что любовь может быть неестественным явлением, то вправе заподозрить, что у нее существует причина, цель, ради которой она создана. Ибо, как и у всего сущего, у нее должна быть причина, а как у всего неестественного, причина эта сомнительного свойства, весьма далекая от простосердечного поощрения позитивных чувств, способствующих продолжению рода и выживанию биологического вида. Предназначение любви,

СМОТРЮ Я СЕЙЧАС НА ВАС, И ВЫ ТАК ПОГЛОЩЕНЫ, ТАК в меня углубились, в общем, я сожалею, если недавно немного погорячился. Дело, наверное, в том, что я, вернее, оба мы с вами знаем, что конец близок, скоро должна последовать развязка. Словом, я сожалею, что я вам там наговорил, не думаю, что действительно это подразумевал, но сейчас, похоже, вы читаете меня с гораздо большим интересом, бесспорно, большим, чем когда-либо проявляла Миранда. Может быть, от меня только и требовалось, что рассказывать подходящую для вас историю. Может быть, вам и всегда-то была нужна только голливудская версия.

Но мы вдвоем с вами проделали такой долгий путь, и я все сильнее чувствую, что стал частью вас. Может быть, дело в том, что вам уже виден конец, все меньше становится неизвестного будущего на страницах в вашей правой руке. И вы видите, как прошлого, слева от вас, становится все больше.

Полагаю, мне просто хочется, чтобы вы знали — что бы ни произошло и что бы ни происходило, я унесу вас с собой, ваш запах, страницы, которые вы заляпали, вас. Вы навсегда останетесь в моей истории, как я могу остаться в вашей. О, а моя история, силы небесные, что с ней стряслось? Это же было такое размеренное повествование. Но когда я рассказываю ее сейчас, я понимаю, что по ходу дела у меня даже нет времени задуматься, как быстро мы соскользнули от нежных ритмов любовного романа к бешеному темпу переполненного действием триллера. Только действие и почти никаких чувств. Полагаю, это неизбежно: когда вы движетесь к концу, к развязке, водоворот вращается все быстрее. Конечно, книги не похожи на жизнь, они всегда заканчиваются преждевременно.

Мне должно быть стыдно за себя, точнее, жизни должно быть стыдно за себя, что она создает такие насыщенные адреналином ситуации, которые вряд ли пойдут на пользу чьим-либо нервам.

И вот, из всего возможного и невозможного — чудо, появление спасителя. Жизнь в самом деле иногда злоупотребляет нашей доверчивостью и превосходит своим неправдоподобием вымысел. Впрочем, для такого странного появления Тони были свои причины, ведь, как мы знаем, компьютерный гений Тони был не столько deus ex machina, сколько oboltus in machina.

— В воду! — Фердинанд, который никогда не медлил воспользоваться подвернувшейся возможностью, схватил Миранду за руку и повлек ее по камням к дальней оконечности мола. — В воду! — повторил он.

Они посмотрели на клубящиеся меж валунов пенные буруны, потом друг на друга и вместе бросились в волны. В неожиданно холодной и неожиданно спокойной воде платье развевалось вокруг ее тела, струясь в медлительных потоках чужого для Миранды мира моря. Мгновенье безмятежности, погружения в текучесть, в затягивающее отливное движение воды.

У Миранды вдруг сдавило грудь, и она, задыхаясь, вынырнула на поверхность. Осмотрелась. Вот игрушечные фигурки бегущих по молу спецназовцев. Некоторые, припав на колено, целились из своих автоматов. Слышны были зловещие удары входящих в воду пуль, но не слишком близко. Фердинанд вынырнул немного дальше нее. Оглянувшись, он призывно махнул Миранде рукой. Они поплыли. Они энергично пробивались вперед через волны, подбадривая друг друга улыбками и брызгами, и наконец, Фердинанд добрался до самолета. Он вылез на стойку поплавка. Вместе с Тони они с двух сторон подхватили Миранду и вытащили из воды.

— Кажется, я подоспел как раз вовремя, — сиял довольный Тони.

— Да, спасибо, — деловито сказал Фердинанд и показал на подбегающих к маяку спецназовцев. — Но если мы сейчас же не поднимемся в воздух, мы все-таки можем опоздать.

— Это… — посмотрел Тони на Миранду.

— Это Фердинанд. Послушай. Нам бы немного поторопиться. Нельзя ли сразу взять и взлететь? Пожалуйста.

— Конечно же, — улыбнулся Тони, — конечно.

Миранда вскарабкалась в кабину, с некоторым избытком энтузиазма подталкиваемая снизу Тони. Он втиснулся вслед за ней, пролаял приказ пшюту, и пока Фердинанд взбирался по лестнице, самолет уже набирал скорость, удаляясь в открытое море от спецназовцев, остановившихся у маяка.