Теперь, через восемь веков культурного пресса, мы все верим в галантность и ритуалы ухаживания, но где-то внутри мы по-прежнему ощущаем те же первобытные позывы. Можно ли удивляться, что наши головы, наши сердца, сами наши души жестоко страдают от этого несоответствия, этого раскола, этой раздвоенности?

И тогда определение, которое искали те два карикатурных персонажа, я бы сформулировал так: «Любовь — это… похоть, обманутая обществом».

Слишком долго над нами тяготела эта изобретенная для угнетения «любовь». И хотя кто-кто, а лично я в последнюю очередь предложил бы всем нам просто пойти и заняться сексом с кем хочется, я тем не менее убежден, что мы, если бы здраво оценили, полезна или вредна «любовь», смогли бы относиться к ней более рационально и больше не позволять ей порабощать нас, словно средневековому феодалу.

Спрашивается, почему же и каким образом это иго держится так долго?

К этому я и перехожу.

ЛЮБОВЬ СУТЬ ИЗВРАЩЕНИЕ.

Или по меньшей мере абсолютно неестественна. Это создание рук человеческих; нам внушили, что мы переживаем ее, тогда как мы просто не вполне понимаем и пытаемся подавить свои естественные чувства, рожденные похотью. Внушили за долгие столетия выработки условных рефлексов с помощью нашей культуры.

Прежде чем рассматривать последствия этого гипноза, позвольте мне вкратце описать цепочку умозаключений, которые приводят к столь примечательному выводу.

Во-первых, единственная составляющая любви, для которой мы имеем хоть что-то похожее на свидетельства ее естественного происхождения у homo sapiens, суть стремление спариваться, заниматься сексом и производить потомство, продолжая наше генетическое восхождение к мировому господству. Назовем такое стремление похотью.

МИРАНДЕ ПРИШЛА В ГОЛОВУ ПОРАЗИТЕЛЬНАЯ МЫСЛЬ.

Это, видите ли, было связано с тем, куда она попала. Причем я не имею в виду драматические обстоятельства, я имею в виду чисто географическое местонахождение. Конечно, бывают такие мысли, которые приходят в голову ни с того ни с сего, но большинство из них слишком ленивы и гнездятся в определенных местах, выжидая появления какой-нибудь головы. Мысли любят околачиваться в темных закоулках, будто грабители, высматривающие одинокого прохожего. А вы такого не замечали? Например, целая банда мыслей скапливается за выходной дверью, готовясь напасть на вас, не успеете вы на три шага отойти от дома; как известно, верховодят среди них мысли: «А ключи я взял?», «Ох, дождь все-таки пошел!» и «Хорошо, что сегодня не забыл застегнуть ширинку… или забыл?!»

В известных точках земного шара теснятся легионы мыслей, жаждущих ворваться в свободную голову; около Тадж-Махала любой может встретить мысли: «Не очень-то похоже на открытки», «Не на этой ли скамейке сидела принцесса Диана?», «Господи, как же здесь жарко!» и «Сколько тут безногих нищих на одного туриста?», а ведь еще множество прочих назойливо требует к себе внимания.

Но есть, есть места, которые представляют собой строго запретную зону для мыслей, зону, закрытую для размышлений. Телестудии, где проходят реалити-шоу, — одно из мест, куда мысли не смеют просачиваться; как и кабинеты чиновников, столики для двоих и весь Белый дом.

Итак, многие мысли плохо переносят путешествия и предпочитают избрать своим домом какое-то определенное место. Возьмем, скажем, мысль «противоположности сходятся». Один, знаете ли, из тех занудных парадоксов, которые любят выдавать физики. Любят они их, конечно же, исключительно за то, что видят в них надежду для себя в своем отчаянии. Какой же застенчивый, затюканный, прыщавый, зажатый, тупоумный одинокий физик в очках с толстенными линзами не хочет, чтобы это оказалось правдой? Не хочет поверить, что сможет привлечь свою противоположность? Ему остается либо это, либо какой-нибудь безумный замысел захватить власть над миром. Я точно не знаю, но разве магнит не сколлапсирует внутрь самого себя, если его противоположные концы действительно так сильно притягиваются друг к другу? Разве на самом деле противоположности не оказываются полярно противоположными?

Полагаю, если вы с кем-то на дружеской ноге и представить себе не можете, что он такое в вас видит, эта идейка о противоположностях неплохо помогает заморочить голову самому себе. Я имею в виду, что Миранда и Фердинанд были полными противоположностями, но их тянуло друг к другу. И пусть один из них делал это по приказу, а другая настолько пропиталась романтическими страстями, что не поняла бы, что невозможное невозможно, даже ударив лицом в чистейшей воды грязь. Впрочем, должен признать, что, какими бы противоположными они друг другу ни казались, у них все равно было между собой гораздо больше общего, чем у меня с Мирандой. Прежде всего, одинаковыми у них были 99 процентов биологического материала, а к концу следующей главы — и того больше. Оба они снабжали пищей свою пищеварительную систему и очищали кишечник сходным образом, и даже оба любили конкурс песни «Евровидение»; не думаю, правда, что им удалось это друг о друге узнать.

Однако противоположности сторонятся друг друга, в этом и заключена их суть. Моя физическая противоположность — огонь, и к огню меня тянет не больше, чем еретика. Но с вами мы вместе проводим время, моя история становится вашей, мы одинаково существуем в мире ваших мыслей, и я люблю вас (думаю, это правда). Это как-то даже смущает, согласны? Но вы прочитали мою историю до этого места, и мы схожи, потому что я стал частью вас, вашего сознания. С Мирандой проблема состояла в том, что она, хотя и выбрала меня и часто вглядывалась в меня, всегда словно бы витала мыслями где-то вдалеке, она никогда не читала меня так, как вы. Там не было той сосредоточенной задушевности, какая возникла у нас. Торопливые непонимающие взгляды — вот, в сущности, и все, чего я удостаивался. Но если никогда не знал ничего другого, это ужасно похоже на любовь. Так что, может быть, и неправильно говорить, что до вас у меня была другая читательница; скорее — до вас у меня могла быть другого рода читательница. Может быть, она бы больше походила на вас, если бы не этот Фердинанд.

Противоположности сходятся, только когда их притягивает друг к другу любопытство. Если вы и захотите переспать с кем-то, совершенно на вас непохожим, жить вы предпочтете с таким же человеком, как вы сами. Но миф о притяжении противоположностей, при всем своем неправдоподобии, не умирает, поскольку это удобная банальность, на которую можно ссылаться всякий раз, когда противоположности сходятся достаточно близко, чтобы с любопытством обнюхать друг друга. Вот почему я, Миранда, Фердинанд, Перегноуз, Барри, как и куча романтиков до нас, очутились в месте, ставшем для этого парадокса «противоположности сходятся» вотчиной. Нет, это не лаборатория искусственного оплодотворения и не «Служба знакомств Квазимодо для генетически обреченных», как вы, наверное, подумали, — нет, это изречение нигде не приходит людям в голову чаще, чем на берегах Венецианской лагуны в городе Местре на северо-востоке Италии.

Ме-с-с-тре. Попробуйте произнести это слово без цыкающего презрения к слившейся с городом деревне и без насмешливой жалости к жителям.

Через Местре или мимо него ежегодно проезжают со всей возможной быстротой два миллиона туристов, и каждому неожиданно приходит в голову одна и та же мысль при виде эстетической противоположности, которую Местре собой являет. Город Местре можно назвать уродливым, но уродливым только в том смысле, в каком Майкла Джексона можно было бы назвать слегка чудаковатым, а соус чили, поданый flambe, в пламени горящего ракетного топлива, — теплым. Если Венеция — это красота каналов, то город Местре — это уродство канализации: смердящий, облепленный мухами, разлагающийся; пересеченные варикозными автодорогами унылые промышленные зоны, грязные путепроводы, железнодорожные тупики с ржавыми рельсами и мусор, отбросы миллиарда отдыхающих, понемногу сжигаемые, так что в средиземноморское небо извергаются клубы жирного черного дыма. Город, состоящий из одних окраин; строго утилитарная, постоянно расширяющаяся индустриальная пустыня, приспособленная под жилье для перемещенной бедноты, для вытесненных дороговизной, но привязанных работой к побережью бездомных изгнанников из соседнего города. Ведь за илистым берегом с пятнами мазута, за полосой прибоя с ее презервативами и пластмассовыми бутылками, меньше чем в двух километрах через волны лазурной лагуны, прямо на виду у своих невольных эмигрантов расположена жемчужина Адриатики. Достаточно близко для того, чтобы любой ощущал идущий от него магнетизм, там высится неземной образец совершенства, самый красивый памятник Возрождения, который, как и многие другие привлекающие туристов достопримечательности, слишком хорош для своих коренных жителей. Там стоит сама Серениссима, Венеция.