— Это ваша машина, да? — спросила та, что повыше, широко распахивая ресницы.

— Да, просто одна из моих игрушек.

Девушки насмешливо улыбались, они умели отличить шофера от хозяина.

— О, вы большой человек, у вас должен быть большой дружок.

Они отвернулись и ушли, давясь от хохота.

— Она моя, — взвыл Барри, — вот смотрите, — и еще раз нажал на кнопку.

Мирно травящий за борт Перегноуз услышал этот третий подряд сигнал и вспомнил лекцию Фердинанда о машине. С трудом подняв и повернув голову, он констатировал, что шестилитровый двенадцатицилиндровый двигатель «бентли» с ревом завелся, колеса, брызнув водой, пробуксовали на мокрой от дождя палубе, прежде чем взять разгон. Питер перевел взгляд на пассажирскую палубу, где Барри стоял рядом с двумя девицами; он тянул к машине руку с ключами, а глаза его расширялись от ужаса.

— Нажми еще раз, — завопил на всю палубу Питер, но Барри был в ступоре. Питер беспомощно смотрел, как «бентли» ценой в два миллиона фунтов, первоклассная боевая машина, разогнался до восьмидесяти километров в час, проехав три метра от места стоянки до начала передней аппарели парома. С этого момента все, даже капитан, видели, как «бентли» мчится вверх по аппарели со скоростью свыше ста двадцати километров в час и, достигнув ста пятидесяти на ее верхнем конце, продолжает свою траекторию в воздухе, по направлению к грозовым тучам. На фоне островной церкви Сан-Джорджо Маджоре машина очертила грациозную дугу, как бы повторяя в небе линию купола. Двигатель бешено ревел, колеса отчаянно и бесполезно крутились, «бентли» почти завис неподвижно в точке кульминации и, после великолепной драматической паузы, медленно наклонился вниз, начав пикировать в черную как смоль воду. Затем, с едва заметным всплеском, самая совершенная боевая машина, разработанная за последние сто лет британским Министерством обороны, исчезла под сомкнувшимися волнами. С приближающегося парома было видно, как она медленно опускается на дно, задние огни призрачно просвечивали сквозь темные воды. Все взоры обратились на Барри, который по-прежнему стоял с открытым ртом и казался полностью парализованным. Руку с ключами он все еще протягивал к пустому месту на грузовой палубе, где совсем недавно стоял самый прекрасный из зверей на четырех колесах. Через секунду Барри рухнул в обморок, выпавшие из руки ключи зазвенели на нижней палубе. Перегноуз, почувствовав приближение еще одного, глубинного извержения рвотной лавы, поспешно занял свою позицию у борта.

Если отказаться от социально навязанной нам неверной трактовки древних образцов «любовной» поэзии, мы, собственно, не имеем реальных свидетельств того, чтобы любовь, как мы понимаем ее сегодня, существовала ранее двенадцатого века. Следовательно, мы можем утверждать, что не «любовь», а похоть правила миром, который был, по сути, сугубо мужским миром. Коль скоро один из полов вынужден безоговорочно подчиняться воле и сексуальным желаниям другого пола, не возникает никакой нужды в любви, которая, как мы отмечали, есть лишь модель поведения, связанная с похотью, но в конечном счете только оттягивающая акт ее удовлетворения, коитус.

Затем в истории грянули небывалые социальные перемены, существенно повлиявшие на распределение власти между полами; в итоге властные полномочия получил слой образованных аристократок, которые не совсем были к этому готовы, и которым не хватало слов или привычки для прямого выражения собственных половых влечений и генетических потребностей продолжения рода. Они жаждали заявить о своих потребностях и все же боялись удовлетворять их, поскольку в таком случае их почти наверняка ждала смерть. Оказавшись в этой ловушке, они выявили и до предела заострили различие между половым влечением, то есть похотью, и половым актом, то есть совокуплением. И на этом отточенном лезвии меча они принялись играть в изобретенную ими игру, логически парадоксальную и семантически противоречивую. Это безумие они назвали «любовью».

Именно они стояли у истоков культуры разграничения потребности и ее удовлетворения, разграничения голода и пищи, культуры, которая здравствует и по сей день. Это культура, старающаяся до бесконечности задерживать и откладывать момент удовлетворения, момент соития, кульминации, оргазма.

В наш язык вошли слова «роман», «романтический», даже «романс», так как их изобретение первоначально существовало исключительно на романских диалектах (протоязыках) этих «любовных дворов», где и была впервые очерчена «правильная» модель поведения и под чьи дудки мы до сих пор танцуем.

Итак, опираясь на аргументацию, изложенную в предыдущих главах, мы приходим к тому выводу, что «любовь» по сути есть противоестественная, искусственная, синтетическая, пластмассовая эмоция, созданная руками человека, точнее, женщин.

Мы рассмотрели, почему сотворение любви стало необходимым и почему прототипы современных государств в эпоху феодализма были заинтересованы в ее сохранении; но как ситуация выглядит сегодня?

Если бы я рассказал вам о режиме, который вынуждает свой народ голодать, лишает законопослушное население сна, душевного равновесия, здравомыслия, всех прав человека и собственности; который навязывает подданным суровый и непостижимый социальный строй, соблазняет их иллюзией счастья, но наказывает всех, кто не сумел его достичь, жестокими пытками и даже доводит наименее способных до самоубийства; который осуществляет строжайший «надзор за мыслями», не дозволяя никакой свободы, никаких отклонений; который заставляет массы в часы бодрствования тревожиться за свое будущее, доводя их до нервного истощения, подталкивает граждан совершать у всех на глазах самые унизительные глупости, чтобы выставить их на посмешище; который требует, чтобы люди откровенно высказывали все наболевшее, все самое сокровенное в длинных, мучительных, терзающих душу письмах, написанных кровью сердца, а потом берет эти интимнейшие исповеди, хохочет над ними, разглашает их, с упоением повторяет их и рвет их на части, — если бы я рассказал вам о таком режиме, этой диктатуре, фашистском государстве, вы бы ни минуты не сомневались. Это тирания, сказали бы вы.

Нет, ответил бы я, это любовь.

Если бы любовь была естественной и все эти муки и издевательства были бы заложены в самой основе нашего бытия, то ее можно было бы счесть одним из тех прискорбных побочных эффектов существования, с которыми нужно просто примириться и терпеть их; ведь приходится же мопсам мириться с тем, что из-за довольно неестественной близкородственной селекции они теперь от природы страдают нескончаемым слизевыделением и навеки обречены испускать такие похабные звуки, что даже непонятно, из какого отверстия они раздаются.

Если бы любовь была естественной, ее тиранию следовало бы тоже признать естественной.

Всем тиранам необходимо такое признание, признание, будто бы иного просто не дано, ведь Природа — высшее начало, с ней не поспоришь. Если что-то естественно, то оно есть и будет, и не может быть изменено. Поэтому любовь, как и все тираны,

ОНИ СЛОВНО ПЛЫЛИ ПОД ВОДОЙ, СКОЛЬЗИЛИ ПО ДНУ, они бежали по стеклянным площадям и темным пустынным улочкам, разбивая ногами радужную пленку на поверхности луж и слыша лишь приглушенное эхо своих шагов. Фердинанд вел Миранду через тесный лабиринт истерзанных временем, крошащихся кирпичных стен, стараясь быстрее перебегать вздыбленные мостики и замедляясь в укрытых от дождя местах. Вдоль, вдоль и снова поворот, в крошечную подворотню, укрытую от дождя. Здесь, в сухом и темном проходе, где двоим не разминуться, Фердинанд взял Миранду за руку и быстро повел в дальний конец. Возможно, он рассчитывал, что растерянность и мрачная обстановка заставят Миранду прижаться к нему еще теснее. Увы, Миранда была слишком занята констатацией того факта, что даже в центре романской культуры подворотни все равно пахнут мочой. Они свернули еще куда-то, и Фердинанд, наконец, остановился. Он стянул накрывавший их с головой плащ, посмотрел на темный дверной проем и воскликнул: