— «Shake-speare», это же значит просто «копьеносец». Понимаете, на театральном языке — безымянный статист, он выходит на сцену и только всего и делает, что взмахивает своим копьем. «Шекспир» — и есть такой аноним. Это анонимный автор, потому что он никогда не существовал. Если хотите знать — уверен, что хотите, — нам нужен был литературный канон, произведения, которые бы классически описывали любовь и ее сюжеты, с момента своего появления заставили бы людей восхищаться ею. Его пьесы, стихи и все прочее были написаны целой группой «людей короля», целой командой госслужащих. А половина из них участвовала и в создании «Библии короля Якова»[74]. Почему, по-вашему, сорок шестое слово в 46-м сонете — Shake, а сорок шестое слово от конца 46-го сонета — spear? Ребяческая шутка спецслужб.

Далее любовь воцарилась без помех, как божественный дар, орудие контроля над массами, дополнение к религиозной пропаганде. Любовь и религия никогда не соперничали, как вы это представили, наоборот, у них был брак, заключенный на политических небесах.

А потом были Кромвель и революция, и Комитет утратил всякое влияние. Откуда этим бедолагам из Парламента было знать, что народом управляют с помощью любовного недуга, а не с помощью декретов и нравоучений? И Джон Мильтон, он мог бы стать лучшим, затмить величием Шекспира, это первый поэт-сверхличность; если бы в его время Комитет действовал… А так — забудь о любви, сплошь скорбь и пламя, сера, война, мораль и слепота. Никакой романтики, в этом была его проблема и проблема всей политики Парламента. Даже сегодня мы считаем, что роялисты пусть и не были правы, но были романтиками, а «круглоголовые», хоть и правы, были бунтовщиками.

Потом началась Реставрация, и, в сущности, с тех пор все покатилось под горку. Карл II, неопытный король, так и не оценил идеологические усилия Комитета. Может быть, он был прав. Драйден и прочие старались, но возобладали сатирики и распутники. Рочестер[75] стал дурным примером, оставленным нами для публики, и даже Церкви пришлось, скрепя сердце, осудить его под конец жизни за полный разврат. Как там? — улыбнувшись, он процитировал:

Со всей определенностью стало ясно, что пора что-то менять, к концу восемнадцатого века, когда Комитет столкнулся с «Клубом адского пламени». Предельно развратное заведение, где девственниц приносили в жертву на фаллический алтарь общества. Принц Уэльский, премьер-министр и архиепископ Кентерберийский входили в число членов клуба, и в известной степени именно из-за их упадочных настроений, самодовольства, растленности нами были утрачены американские колонии. Когда это произошло, Комитет буквально сделал судорожный вдох. Америка восстала, Франция восстала, и ни в той, ни в другой стране свыше столетия не могло быть ясного понимания любви. Фактически вплоть до появления таких средств увеселения, как фонограф и целлулоидная пленка. С тех пор как Кромвель возглавил немытую чернь, не представлялось лучшей возможности навязать республике слабое и некомпетентное правительство. Комитет опасался утратить контроль навсегда и привел в действие план, состоящий из двух частей. Во-первых, он уполномочил Джона Уилкса, некогда — члена того самого «Клуба адского пламени», возглавить революцию, которая никогда не сможет быть успешной, чтобы к народу наконец вернулся почтительный страх перед властями. Затем, в начале девятнадцатого века, операция Комитета по любви вступила в завершающую фазу. Любовь снова вышла на первый план, заняла свое место в политически зрелом и нравственном обществе Комитет заказал создание романтизма. Вордсворт, Колридж, Китс, Шелли, Байрон, лучшие писатели эпохи, лучшие художники того времени, — все они были мобилизованы, чтобы восстановить главенство любви и романтики. До сих пор мы живем их наследием. Любовь к одной женщине, страсть, чувства, цель и смысл жизни! Жизнь, любовь, любовь, жизнь. Все это было сказано тогда, все было создано воображением романтиков. Вернулись порядок и стабильность.

Далее, в 1819 году, когда все спорили о «Питерлоо»[76], тревожась, не означает ли это начало новой английской революции, началась другая революция, не такая шумная, но гораздо более важная.

Понимаете, расходы на поддержание романтической идеологии становились огромными, просто недопустимыми. Пример Индии и других колоний доказывал, что дело идет лучше, когда организацией занимается частный сектор. И тут один гений изобрел любовь, которую можно есть. Ну, не совсем так. В швейцарском Веви[77] этот парень, Кайле его звали, Франсуа-Луи Кайле, изобрел твердый шоколад. Внезапно на рынке появился ходовой товар, компактная любовь, точнее, его употребление действовало как любовь, это лакомство стимулировало выработку в мозгу тех же самых химических веществ, эндорфинов и прочее. Комитет ухватился за возможность продать этот маркетинговый ингредиент любви концернам, которые хотели торговать таким удивительным продуктом.

Эта коммерческая сделка преобразила мир. Компании, первыми купившие права на любовь и шоколад, сейчас стали крупнейшими в мире транснациональными корпорациями; возможно, когда мы вступим в эру глобализма, останется только один производитель продуктов питания — «Нестле». При продаже Комитет возложил на коммерческий сектор обязанность пропагандировать любовь, обещав принимать меры против любой угрозы, опасной для системы в целом. Ну, наподобие этой, — молодой человек показал на мою рукопись. — Наверное, самой грязной частью сделки 1819 года было соглашение избавиться от людей, так прекрасно подготовивших почву для товара. К сожалению, эти поэты были идеалистами до конца, ни один из них не согласился войти в бизнес или утихомириться по-хорошему. В течение пяти лет Шелли, Байрон и Китс были убиты, Колридж стал наркоманом, а Вордсворт в своем Озерном краю[78] превратился в изгоя общества по причине его превратно понятых отношений с собственной сестрой. К 1824 году романтики практически исчезли со сцены, и открылся путь для полной коммерциализации любви. Любви, которая для нас предотвращает революции, а коммерсантам помотает продавать шоколад и, собственно, все остальное, что только продается на мировом рынке.

Итак, в наше время по-прежнему существует подкомитет, который следит за сохранением тайны любви, и именно он, друг мой, уладил для вас это деликатное дельце, — закончил мой собеседник.

Добавить здесь было практически нечего, я слишком хорошо это понимал. И только когда я уже собирался уходить, молодой человек схватил меня за руку и тихим угрожающим тоном произнес:

— Если вам вздумается шепнуть кому-то хоть словечко об этом, вспомните, что произошло с Бартом.

Ролан Барт, французский академик… Может быть, мой собеседник полагал, что я тоже могу стать всемирно известным культурологом, главой престижного колледжа? Нет, я в этом сомневался. Я размышлял над его словами, выходя из здания на набережной Миллбанк. Что случилось с Бартом? Его переехал фургон из прачечной. Ничего особенного в этом нет. Но потом я вспомнил, что это произошло после обеда с Франсуа Миттераном, плотью от плоти французского Государства. А как называлась книга, из которой ему удалось опубликовать только фрагменты? «Дискурс влюбленного». Не пришел ли он к тем же выводам, что и я? Не был ли он достаточно мужествен, чтобы презреть угрозы со стороны своего Государства? Я осознал, что молодой человек оставил мне для размышлений недвусмысленную угрозу, и переходил улицу с повышенной осторожностью.