— Не помешал?

— Пока нет, — мрачно говорит Лаврин. Оно бы полагалось пригласить гостя к столу, да пусть его рогатые в казаны приглашают.

— Дядько Лаврин, вы, говорят, ночью видели Бондаренко?

— Видел, — еще больше мрачнеет хозяин.

— Куда он бежал? — уже начинает в душе гневаться Ступач: даже сесть не предложили.

— Не бежал, а шел себе.

— Но куда шел? — еще грознее становится Ступач, и ерши его бровей вскакивают на лоб.

После этого Роман и Василь сразу поднимаются со скамьи.

— Куда он направлялся, я вам потом скажу. — Хозяин вышел из-за стола и решительно стал напротив Ступача, высокий, золотистый, как подсолнух.

— Когда же это потом?! — не терпится пришельцу.

Лаврин бросает на него взгляд, в котором нет страха, а есть упорство и непримиримость.

— Вот послушайте. Вы, даже не поздоровавшись, уже задали мне три вопроса. Задам и я вам хоть один.

— Задавайте, — пренебрежительно прищурился Ступач: что ему может сказать этот медлительный, как минувший век, дядько? Про сено-солому?

— Ведь вы же учились по школам, по институтам, сушили голову над книгами да науками, а хоть раз когда-нибудь подумали: как и для чего живете на свете?

— Это что?! — ошеломленно вскрикнул Ступач. Он увидел другого Лаврина, на лице которого уже выражалось презрение и гнев. — Что это?!

— Вопрос, и только один. Если не хотите отвечать, то я вам скажу. За весь свой век вы не стали ни пахарем, ни сеятелем в поле, ни советчиком в хате. Почему же вы так стремительно бросились крошить нашу силу и нашу жизнь? Или у вас от злобы ум облысел?

— Молчи! — выкрикнул Ступач, сжав кулаки.

— А может, ты помолчишь предо мною, ведь это я тебя, нечестивца, хлебом, а не кладбищенской землей кормлю?!

— Тату! — вскрикнули близнецы. Они тоже не узнавали своего спокойного отца и стали подле него, готовые смолотить Ступача, как сноп.

Лаврин взглянул на них, утихомирил движением руки.

— Эге ж, сыны, я ваш тато. А спросите этого себялюбца: может ли он называться отцом своих детей?

Ступач хотел что-то сказать, но захлебнулся недосказанным и бросился к порогу.

— Думать надо, — вдогонку ему уже тихо сказал Лаврин. — А то чего стоит и служба, и ученость, и все года без хорошей мысли и настоящего дела?..

Как из огня выскочил Ступач на подворье, распугал кур и уток, а гуси, вытянув шеи, зашипели и двинулись на него. Еще смотри гусак, у которого почему-то лебединая, с венчиком, голова, и долбанет тебя, на радость новому твоему кучеру, что за воротами подпирает спиной бричку.

— Кыш, кыш, проклятые! — машет руками Ступач и поскорее уносит ноги на улицу. — Фу!

— Жарко? — весело кривит губы круглолицый кучер Лаврик, у которого всегда под ресницами ухмылка со слезой.

— Гони!

— Аллюр три креста? — прыскает кучер и заранее лезет рукой к глазам.

— Еще что-нибудь очень умное брякни!

— Молчу — воды не замучу, — сжимает тот непослушные губы, которым так хочется повеселиться, погулять на широком лице. Лаврик садится на бричку, дергает вожжи, и кони с белыми пятнами на лбах, разбрызгивая росу с кучерявого спорыша, трусят на середину улицы. — Ох, и хорошо же тут! А берег так и поет челнами. Махнем через брод?

— Погоняй к парому, — хмурится Ступач, не зная, как быть с Гримичем: или как-то ущемить его, или на все махнуть рукой? За своими мыслями он и не заметил, что сзади зацокали подковы.

Лаврик лениво скалится на солнце, поворачивает коней на перекресток, оглядывается и вдруг, съежившись, в испуге кричит Ступачу;

— Пригните голову!

— Чего тебе?

— Пригните скорее!

В это мгновение над головами Ступача и Лаврика взметнулось, пролетело что-то темное и тяжелое. Какой-то сумасшедший всадник перескочил через бричку и, поднимая пылищу, унесся вперед.

— Не бесов ли парубок?! — испуганно и восторженно вырвалось у Лаврика. — Как святой Юрий пролетел!

— Кто это? — оторопело спросил Ступач.

— Да Роман Гримич. Видите, ему не хватает дороги, так он напрямик махнул через нас. А вот брат его культурненько объезжает нашу бричку, — и кучер так начинает хохотать, что слезы сразу увлажняют его глаза, ресницы и морщины на щеках.

Ступач только теперь поднял руку к голове.

Василь догнал Романа уже в полях. И сразу напал на него:

— Ты ошалел, или впал в детство, или твой чугунок вверх дном перевернулся?!

Роман искренне рассмеялся, придержал коня, который тут же начал играть под ним.

— Почему ты, брат, так заговорил со мной, словно мы уже и не родня?

— Он, еще и спрашивает! А если бы твои златогривый задел копытом голову Ступача?

— Так, может, тогда все клепки встали бы на свое место, — беззаботно ответил Роман и похвалился: — А здорово я перескочил через бричку и тех, кто сидел в ней?

— Только что будет нам за эти перескоки? — опечалился Василь.

— Да ничего не будет. Если Ступач захочет судиться со мной, то скажу: виноват норовистый конь. Пусть и судится с ним…

— Сегодня мы жнецы, а кем будем завтра из-за твоих проделок? — покачал головой Василь. — Думать надо все-таки головой, а не копытом.

— Оставь, брат, свои сетования, а то от них и день скиснет. А у нас еще столько дела сегодня! — Роман пустил коня рысью, еще и песенку шуточную замурлыкал про ту Гандзю милую, что брови накрасила купоросом…

Лощинами да крутоярами Данило выбрался на заросший травой проселок. По обеим сторонам от него спала сизая рожь, тяжелый колос в последний раз глядел на белый свет, ибо завтра-послезавтра он упадет на стерню. Вот так бы и самому прилечь возле колоса и под шорох стебля заснуть до утренней зари или до того венца, которым солнце рассекает ночь. Но ему теперь придется прятаться от солнца, от утреннего колоса, от утреннего поля.

«Килиимское поле не забыло казака Голоту. А вспомнит ли наше поле меня? Поле, может, и вспомнит, а люди? Что скажут, что подумают они?» До этого времени он старался как можно меньше беспокоить их своими хлопотами и невзгодами — у каждого хватает своих собственных тревог и горя. А что же завтра делать?

Под ногами что-то жестко зашуршало. Данило сначала вздрогнул, потом наклонился, и его руку защекотал куст перекати-поля, который еще крепко держался земли. Вот и он, Данило, сейчас становится перекати-полем.

«Так куда же, куда деваться теперь?» — безмолвно спрашивает ниву и одинокий подсолнух, что каким-то чудом вырос во ржи. Но безмолвствует рожь, безмолвствует и подсолнух. У них свои молчаливые заботы: отдать людям весь, до зернышка, урожай, а уж как людям жить — это не их забота. А вот и стебли овса касаются друг друга своими звоночками и вздрагивают даже от голоса перепелки.

«Спать пойдем, спать пойдем», — дремотно обманывает своим словом перепелка, так как думает-то она не о сне, а о любви.

А о чем думает теперь Мирослава? Оплакивает или проклинает свою любовь? Зачем он сказал, что поедет в город? Это же может вызвать подозрение, что и в самом деле он таился с чем-то от нее. Хотел как-то успокоить девушку, а сделал хуже.

«Спать пойдем, спать пойдем». Куда же ему сейчас пойти, куда унести себя, свое сердце, что томится и ноет? Может, заглянуть в школу, к тому человеку, который похож на казака Голоту, — к Шульге, а может, зайти к Максиму Диденко? Если не испугается, то что-то посоветует, ибо есть у него и ум, и понятливость в голове. Хотя какой теперь совет, если сам себя боишься?

На шляху заурчали машины. Какой груз они теперь везут людям — доброе или что-то дурное? Машины затихли, а вдали, навстречу Данилу, показался всадник. Как славно было раньше встретиться с всадником в поле, поговорить о том о сем, прислушаться к ночи, в которой бродят сонные туманы. Да это было когда-то… И, подавляя свою гордость, Данило втягивает голову в плечи, согнувшись входит в рожь, подальше от человека, ближе к перепелке, припадает к земле. Никогда еще он не лежал во ржи, не вытаптывал ее, а. теперь так позорно прячется. И от кого? От человека!