— Зачем тебе ее выбирать? Давай закупим все до одной, да и поедем в мою хату.

— О, уже и поедем! Какой нетерпеливый, — смущается девушка и обеими руками отталкивает настырного ухажера, да погодя смягчается: — А что же мы со всеми мисками делать будем?

— Расставим в два ряда от ворот до дверей, чтобы никто не заблудился по дороге к нам, — не долго думая, сморозил влюбленный, и оба начинают смеяться.

Пускает улыбку в усы и Лаврин, не сводя взгляда с юноши.

— А у тебя хватит денег на все миски? — шутливо спрашивает девушка Петра.

— Пожалуй, нет, — не унывает парубок.

И тогда в разговор вмешивается Лаврин:

— А ты, хлопче, на ярмарку пешком пришел или подводой приехал?

— А что? — удивляется парубок.

— Не «а что», а говори, когда старшие спрашивают.

— Подводой, — переглядывается парень с девушкой и пожимает плечами.

— Так подгони сюда воз, я вам на новое хозяйство уложу и мисок, и горшков, и кринок, и макитр. Принимай, человече, задаток. — И Лаврин бросает гончару кошелек.

— Вот диво! — растерялся парубок. — Кто же вы, дядько, будете?

— Старый друг твоего отца. Он тебе случайно не рассказывал о пулеметчике Лаврине?

— Так это вы Лаврин Гримич, что моего отца в гражданскую спасли?! — вскрикнул хлопец.

— Собственной персоной, — посмеивается Лаврин, а парубок бросается ему в объятия.

— Ой, дядько Лаврин, почему же вы так долго у нас не были?

— А ты разве теперь бываешь дома по вечерам? — смеется Лаврин и глядит на дивчину, что зарделась, как калина. И откуда она, эта краса, берется?

А тем временем, обойдя щетинников, Магазанник останавливается возле Олены и похотливым взглядом ловит ее темно-вишневые полные губы, которые, наверное, хорошо знают вкус поцелуев. Есть же у чертова Лаврина такая роскошь! Женщина, наверное, угадывает Магазанниковы мысли, но не сердится, а насмешливо оценивает его лицо.

— Олена, чего это твой золотистый так хорохорится да ерепенится, будто сам сребро-злато производит? Что, он с тобой еще до ярмарки не поладил или у него деньги дармовые?

Олена оглядывает лесника бархатом очей и презрительно отмахивается от него красивым, отороченным вышивкой рукавом:

— Зачем вам все знать?

Да Магазанник не отстает и язвительно спрашивает:

— А может, Лаврин раскопал в кургане клад?

— Отгадали: наконец-таки раскопал, — неожиданно отвечает Олена.

— Это где же? — оторопел Магазанник.

— В степи, возле казацкого брода.

— Возле казацкого брода? — переспрашивает, тревожась, Магазанник. — И что же там было? Глиняные черепки? Или и золото блеснуло?

— Были и золотые украшения, — лукаво играет бровями и ресницами женщина.

— Ты смотри! И что вы с ними сделали? — переходит на полушепот лесник.

Олена так взглянула на Магазанника, будто он с луны свалился:

— Что же нам делать с ними? Полюбовались со всех сторон, я даже к шее примерила их, а потом завернула в тряпочку и… спрятала в сундук.

У Магазанника даже дух перехватило. Он туда-сюда бросил вороватый взгляд и снова полушепотом спросил:

— Олена, а вы по сходной цене не продадите мне то золото?

Женщина хотела тоже перейти на шепот, но не выдержала игры, засмеялась.

— Ты чего? — непонимающе глянул на нее Магазанник. — А?

— Да нет никакого золота у нас, — отмахивалась рукой от лесника. — Отнесли его в музей. Уж радости там было! А вам бы сразу покупать-продавать, — и на полных губах молодицы, что так и влекли к себе усачей, появляется насмешка.

— Выходит, для музея накопали добра? — растерялся лесник: вишь как высмеяли его! И кто? Погодя он уже спокойно спрашивает: — А ты не знаешь, почему это Лаврин передо мной на дыбы встает? Разве он не пользовался моей подмогой в лесу? Или мои пчелы обленились и худший взяток дают? Может, ты уймешь, его?

— И не подумаю.

— Почему же?

— Лаврин не суется к моим курам, а я к его чесноку и табаку. Пусть делает, как сам хочет. Он у меня всему голова.

Магазанник удивленно поглядел на женщину, на свежую голубизну вышивки, под которой покоем лета, покоем материнства дышала высокая грудь.

— Потворствуешь ты ему, потворствуешь. За ним по пятам надо ходить, а то на другую засмотрится.

— А у него глаз не злой, пусть и посмотрит на кого-нибудь, — нисколечко не унывает Олена.

— Кадки и кадушки — покупайте, молодушки, — подал голос старый бондарь, у которого чуприна, усы и борода закрыли все лицо.

— Бабы кохани, продавайте онучи драни! — затараторил франтоватый, вертлявый тряпичник, у которого было сальное и в глазах, и в присказках…

— Так вот без мороки и сбыли бы всю вашу цибулю и чеснок… — не отстает Магазанник.

— И вы бы повезли в Сибирь? — перебила женщина.

— А что ж в этом плохого? Надо же помогать людям.

— Помогать, но не обдирать. Идите уж лучше к другим. — Олена гонит прочь от себя лесника и поднимает глаза на ветряки.

Так что ты скажешь на это? Уже и у Лавриновой жены прорезывается идейность! Магазаннику, оставшемуся ни с чем, надо было бы насупиться, но он делает вид, что не заметил насмешки, и даже кривит на губах улыбку:

— Видать, Лаврин немало нарыл в курганах кладов, что такими богатыми стали. Обыскать вас надо, обыскать. — Расталкивая плечами ярмарчан, быстро отходит от женщины, а вокруг него бурлят ярмарочные волны.

— Да покупайте, пусть не плесневеют ваши деньги…

— У вас торгу на копейку, крика на рубль…

— Вечером же, возле вербы! Чего же ты молчишь?..

— Люди вон слышат.

— А разве они не стояли возле своих верб?

Неужели и он стоял когда-то возле своей вербы, возле своей любви, нашептывал ей были, небылицы да разные дурницы?.. Хоть бы не сговорились цибульники против него, как Лавринова пара.

— Сапожник-живодер, сколько за конские просишь?

— Все деньги…

— А за хромовые?

— Половину.

— Так меняемся, меняла?

— Кто меняет, тот без сорочки гуляет.

— А что я говорю: суетный мир, суетные люди.

— И излил бог чашу своего гнева на нас…

— Позолоти ручку, красавец, — кидаю карты на жизнь…

— Бублички с маком, сами во рту тают!..

Неподалеку от бубличниц и паляничниц застонала лира, и глуховатый голос лирника почему-то тревожно отозвался в душе Магазанника.

Прямо на земле сидел крутолобый нищий, у которого на широких плечах была не голова, а словно охапка слежавшейся шерсти, а из шерсти торчал хрящеватый носище; возле нищего лежали большие засаленные торбы и глиняная мисочка, куда изредка капало мелкое серебро и медяки. Магазанника не так удивили печальный кант и патлы лирника, как его сила, которая чувствовалась под истрепанной, грязной одеждой. Это дюжий мужик, а не хилый нищий. Вот серебряная монетка упала не в мисочку, а на землю, и лохматый потянулся к ней ржавой лопатистой рукой, потом посмотрел на своих слушателей и неожиданно остановил желтые, как у птицы змееяда, глаза на леснике. И снова какое-то дурное предчувствие шевельнулось в душе Магазанника. Кажется, никогда и не видел этого лохматого, а внутри даже все колотится. Он вынул кошелек, неосторожно выронил из него царский десятирублевый червонец, торопливо спрятал его, а нищему бросил гривенник.

Какой-то захмелевший усач поднес лирнику чумацкую роговую чарку:

— Выпей, божий человек, за грешные души наши.

— Спаси, господи, люди твоя. — Лирник левой рукой обхватил чарку, перекрестил, и она затерялась в зарослях его взлохмаченных волос. И уже потом глянул на усача. — Помолимся со слезами, чтоб наш создатель грехи отпустил.

— Тату, а вы чего тут прикипели? — удивленно спросил у отца Степочка. — Вы же раньше на всех нищих и лирников собак напускали.

— Лета, Степочка, лета, — неопределенно ответил Магазанник и пошел между возами, все еще чувствуя на себе тяжелый взгляд лирника. И чего он уставился на него? Прямо какое-то дьявольское наваждение. А его догоняют обрывки псалма: