Впрочем, иные взрослые вели себя не лучше нас, дурных детей. Я слышала не раз, как мамаша какая-нибудь, стараясь успокоить ревущего малыша, говорит: «Замолчи, а то отдам тебя Кекилик!»

Между тем в колхозе наша соседка была на лучшем счету. Не случалось собрания, чтобы о ней не упомянули с похвалой, и праздника, чтоб её не премировали. Прополка ли, чеканка, уборка ли хлопка — Кекилик успевала за двоих. А в лунные ночи обрабатывала свой приусадебный участок. Всходы у неё на меллеке были ранние, дружные, и урожай — соответственно. «Бог справедлив, — говорили старики. — Языка лишил, зато руки дал ей золотые».

Мы жили с мамой вдвоём, отец без вести пропал на войне, поэтому Кекилик приходила к нам запросто, почти каждый вечер. Принесёт какое-нибудь рукоделье и сидит допоздна.

Вышивала она отменно. Даже в наших краях, богатых искусницами, говорили: «Таких поискать!» Мама без конца ею восхищалась, но я была упорна в нелюбви. Кекилик подарила мне тюбетейку своей работы. Стоило появиться где-нибудь в этой тюбетейке — все взоры обращались к ней. Стащат с головы, передают из рук в руки, ах, ох! В чужое село приедешь — то же самое. Я и не заметила, как нос задрала. Но если спрашивали, кто вышивал, отвечала: мама. Или: тётя. Услышала мама и выругала меня: «Хэй, бессовестная!» Потом всегда торопилась сказать, что вышивала Кекилик, и при малейшей возможности расхваливала её.

А возможностей было, что камней в горах. Если какая-нибудь женщина с нашей улицы ждёт ребёнка, Кекилик без всяких просьб шьёт приданое будущему младенцу — пелёнки, рубашонки, вьёт прочную шерстяную верёвку для колыбели и тесьму, чтоб колыбель качать. Если кто-нибудь затеет той, Кекилик с рассвета на ногах — варит, печёт, подаёт, убирает, и так до тех пор, пока последние гости не разойдутся по домам.

Если же кто-нибудь, не приведи аллах, захворает, Кекилик тревожится чуть ли не больше родных. Травы всякие таскает больному — лекарства, вкусненькое что-нибудь стряпает каждый день и всё подбодрить старается, улыбается, машет рукой, тянет: «Э-ээ!» И всем понятно, что она хочет сказать — не горюй, мол, скоро будешь здоровей здорового. Ну как тут не похвалить её.

Впрочем, мои односельчане, кажется, склонны были рассматривать бескорыстное усердие Кекилик как некий дар природы. Кому в голову придёт благодарить колодец с прозрачной водой. Он есть, и все черпают из него сколько хотят.

Незаметно у нас с Кекилик сделался общий стол. Пока съешь целую выпечку хлеба — неделя пройдёт, хлеб под конец разгрызть невозможно — такой он становится сухой и жёсткий. Печь ежедневно или хотя бы через день — топлива много уходит да и времени, а мама от зари до зари в поле. То же и с обедом. Словом, готовить сразу на два дома выгоднее. К тому же чурек у Кекилик получался вкуснее, чем у мамы, — даже мне пришлось это признать, а маминым восторгам конца не было: «Какое пышное лёгкое тесто — во рту тает. И на вид приятное, жёлтое, как абрикос, посмотришь — слюнки текут». Что верно, то верно. Но всё равно. Не хочу я, чтобы эта мычащая, кряхтящая Кекилик, посмешище всеобщее, стала лучшей подругой моей мамы! А дело явно к тому идёт.

И вдруг Кекилик надумала съездить в Чарджоу. Если брат согласится, она переберётся к нему жить. Нехорошо всё-таки одной, без родни, на чужбине…

Услышав об этом, я чуть не запрыгала — так была довольна. Но прошло несколько дней после отъезда Кекилик, и мне стало казаться, что в доме у нас не хватает чего-то, пусто как-то стало. «Кекилик нет, вот и пусто», — незамедлительно откликнулась мама, откровенно скучавшая без соседки. И я с удивлением обнаружила, что мама права: именно Кекилик не хватает. Это мне-то!

Кекилик вернулась. Сидим мы с мамой и чай пьём в обеденный перерыв. Вдруг открывается дверь и появляется Кекилик. Видно, что прямо с дороги, даже к себе не заходила. Мама вскочила, давай её обнимать, по плечам хлопать. И та сияет. Потом долго руками размахивала и мычала: «М-м-м-м», — что-то рассказывала. Мама как всегда её прекрасно поняла. «Я бы всё равно тебя не отпустила», — говорит. Позже объяснила мне: Кекилик не переедет в Чарджоу. Брат её — под башмаком у жены, а та не хочет, чтобы Кекилик жила с ними. «Ну и хорошо», — обрадовалась я. И наверное, это у меня на лице было написано, потому что мама вдруг лукаво усмехнулась. Конечно, она видела мою неприязнь к немой соседке, но поскольку я боялась её выказать, ничего не говорила мне. И вот вышло как она хотела — сама того не замечая, я привязалась к Кекилик.

В те времена появился шёлк-кетени фабричной выработки. Нам он казался гораздо красивее домотканого. После того как две-три мои одноклассницы стали щеголять в платьях из «русского кетени» — так мы называли фабричный шёлк, — я потеряла покой. День и ночь канючила у мамы: «Купи мне русский кетени!» — «Потерпи, — увещевала она, — куплю, как только получу на трудодни». Но я не хотела, не могла ждать. Блеск этой ткани затмевал в моих глазах солнечный свет, обладательниц платьев из «русского кетени» я считала самыми счастливыми людьми на земле. И едва усталая мама переступала порог, как я заводила свою бесконечную песню. В конце концов терпенье у мамы лопнуло.

— Если ты ещё хоть раз откроешь рот из-за этого кетени, — сказала она, — я не куплю его тебе никогда. Все деньги, какие получу, истрачу на новую постель. Недаром ещё предки наши говорили: сначала дом приведи в порядок, а потом уже себя.

Со злости я заревела. Кекилик по обыкновению сидела у нас, она знаками спросила у мамы, отчего я плачу. Мама отмахнулась, но Кекилик настаивала.

— Да из-за этого «русского кетенибудь он неладен! — сердито блеснув на меня глазами, сказала мама. — Голову уже мне продырявила своим нытьём.

Соседка поднялась и вышла. И тут же возвратилась со свёртком. Это был отрез «русского кетени», предмет моих вожделений. Шёлк пламенел, как раскалённые угли в очаге, шуршание его звучало сладчайшей музыкой для моих ушей, две золотисто-жёлтые полосы по краям полотнища сверкали как рельсы железной дороги, и, ей-богу, рельсы эти пролегли через моё Сердце, потому что я чуть не лишилась сознания. Кекилик подвинула отрез к маме: мол, крои. Растерянная мама оттолкнула его назад к соседке: что ты, как можно?! Кекилик опять бросила шёлк маме, и он раскрутился волнами. «Я ей куплю, — знаками говорит мама, — а из этого ты сшей себе». Но Кекилик ответила: «Если ты не хочешь, то я сама раскрою и сошью ей». И стала снимать с меня мерку. Моё лицо пылало от безумной радости, мамино — от смущения, а Кекилик проворно скроила платье и, не теряя времени, принялась вышивать ворот.

В тот вечер она засиделась у нас допоздна, я не могла оторвать взгляда от её быстрых умелых рук. Наконец она смотала нитки, сложила их в мешочек и, попрощавшись, пошла к себе спать. Мы тоже стали укладываться, но послышался её голос, громкий, тревожный.

— Что там случилось? — Мама поспешила к двери. — Животина какая-нибудь к ней в дом забралась?

Я выскочила из-под одеяла и тоже на улицу. Кекилик, выкрикивая что-то ещё более невнятное, чем всегда, палкой гнала какого-то мужика. Пригляделись — это Худайкули-пьяница с соседней улицы. Мама попыталась остановить Кекилик, но та вырвалась, догнала Худайкули, ковылявшего прочь, и снова принялась лупить его изо всех сил, А мужик был до того пьян — не мог ни удрать, ни оказать ей сопротивление. На шум собрались ещё люди, увели Худайкули, а мы о трудом утихомирили свою соседку, Дрожа от гнева и волнения, она поведала маме о том, что произошло. Вышла от нас, видит — возле её двери кто-то стоит. Подошла поближе — Худайкули. «Что тебе нужно?» — спрашивает у него на своём языке, а он хватает её за руки и тянет к себе. Кекилик оттолкнула Худайкули — тот упал. Рядом валялась увесистая палка. Этой палкой Кекилик и отходила пьяного нахала.

Надо сказать, что все свидетели ночного происшествия были довольны его исходом: поделом досталось Худайкули, дрянной человечишка. Ни к какому делу не приладится, скачет с места на место как блоха — к проку от него не больше. К тому же пьян вечно и имеет гадкую привычку приставать к девушкам и молодым женщинам.