Наши с Виктором Котельниковым дивизионы пополнения не получили. Осталось у нас по четыре «катюши» и «щуки». Это, конечно, не радовало. «Стареем, растем, — иной раз подумывал я, глядя на широкие нашивки, появившиеся на наших рукавах в октябре, — а лодок не прибавляется». Но эти огорчения не могли затмить большого и радостного подъема, который овладел всеми нами в ту на редкость суровую, штормовую осень. Уж очень здорова оборачивались наши дела на всех фрон-

[197]

тах. Вести, одна радостнее другой, приходили то с Волги, то с Северного Кавказа, то из-под Великих Лук.

Люди с нетерпением ждали очередной политинформации. Уже успело позабыться то болезненно-сосущее чувство, появлявшееся перед очередным выпуском последних известий: «Неужели сдали еще один город?» Тогда от политинформаций ждали хоть какого-нибудь объяснения происходящему, которое помогло бы рассеять горькое недоумение. Сейчас старались уловить какие-то новые детали, рисующие развитие очевидных всем успехов.

Стоило лодке всплыть после долгого пребывания под водой, как внимание всех сразу же приковывалось к радиорубке, где чародей-старшина с черными наушниками на голове подправлял настройку и принимался записывать последние известия. Моряки чувствовали: назревают события куда более грандиозные, чем прошлогоднее наступление под Москвой, готовится настоящий перелом в ходе войны.

В отсеках лодок и в кубриках береговой базы разговоры в основном приходили к одной теме:

— Ну, теперь пойдет…

— Мы их до самого Берлина погоним!

— Что там до Берлина? До Бискайского залива. Германию с Францией от фашизма освобождать надо? Надо. Бельгию с Голландией надо? Надо. А на союзников надежда плоха.

Матросы прекрасно понимали, что к чему.

С большими и светлыми надеждами встретили мы Новый год. Трезво и беспристрастно оценивая положение дел на нашем морском театре, мы не имели оснований для пессимистической оценки года минувшего.

Правда, немцы достигли еще большего численного превосходства на море. В летние месяцы количество фашистских надводных кораблей в северных портах Норвегии достигало максимума. Обращены эти силы были главным образом против наших внешних коммуникаций. Но, как мы видели в истории с PQ-17, они сыграли роль «сил устрашения», а не сил активного действия. Однако и этого, в сочетании с более чем странным поведением английского морского командования, оказалось доста-

[198]

точным, чтобы конвой понес жестокий урон от торпедоносцев и подводных лодок противника. Но наиболее ощутимый результат для нас дали не столько сами потери, сколько решение союзников приостановить отправку конвоев в Советский Союз из-за якобы слишком большого риска.

Риск, понятно, на воине неизбежен. Но это был уже не военный, а политический вопрос.

Пытался противник воздействовать и на наши внутренние коммуникации. Немецкие лодки появлялись у горла Белого моря, в Карском море, подходили к берегам Новой Земли. Но успехи их были скромными. В августе в Карское море проник надводный рейдер — «карманный» линкор «Адмирал Шеер». Он потопил героически сопротивлявшийся ледокольный пароход «Сибиряков», попытался уничтожить артогнем зимовку на Диксоне, но, получив отпор 152-миллиметровой батареи, прекратил дуэль и отправился восвояси. Это была единственная попытка немцев использовать против наших внутренних коммуникаций свои крупные надводные корабли, попытка явно авантюристическая. И наше несомненное упущение состояло в том, что не удалось организовать удар по рейдеру подводными лодками и авиацией.

Но самое главное — и мы не могли этого не чувствовать! — противник начал выдыхаться. И не случайно много лет спустя бывший генерал-лейтенант вермахта Курт Типпельскирх писал в «Истории второй мировой войны» о действиях германского флота на Севере: «Успехи этого лета (1942 г. — И. К.) явились кульминационной точкой борьбы с судоходством противника в этом районе».

Не сумели немцы сковать активность Северного флота, воспрепятствовать ему в решении оперативных и тактических задач, надежно прикрыть приморский фланг своих войск. Об этом говорили успешная высадка десанта в районе Мотовского залива и действия наших надводных кораблей, прикрывавших десантников огнем. Об этом говорила и непрекращающаяся с нашей стороны подводная война, непосредственно влияющая на боеспособность северного крыла лапландской группировки.

В начале войны гитлеровцы явно недооценили возможности нашего подводного флота. Они, видимо, с при-

[199]

сущим им высокомерием не принимали его всерьез и в результате оказались неподготовленными к противолодочной обороне. Мы получили полгода «форы»: полгода мы топили транспорты и корабли, не неся потерь в лодках. Противник, разумеется, принимал меры, наращивая противодействие. Но и мы быстро набирались столь необходимого нам боевого опыта.

Можно с уверенностью сказать, что, если б с первых дней боев мы натолкнулись на такую противолодочную оборону гитлеровцев, какой она стала к 1942 году, нам уже тогда не удалось бы избежать тяжелых потерь, а урон, понесенный противником, был бы куда меньший. Причем и опыт и материальные возможности позволяли немцам организовать такую оборону сразу же с началом войны.

Сейчас противником уже установлены плотные минные заграждения, прикрывающие наиболее оживленные участки своих коммуникаций со стороны моря. По всей вероятности, большинство наших невернувшихся лодок нашли свою гибель именно от мин. Неприятельские суда теперь не только не ходят в одиночку — они получают значительно возросшее корабельное и авиационное прикрытие. Конвои следуют обычно противолодочным зигзагом. Их охранение нередко состоит из двух линий. И все же наши лодки прорываются сквозь все заслоны, атакуют и топят транспорты, а потом, как правило, благополучно отрываются от преследования.

Если отбросить ложные мотивы, которые не позволяют в чем-либо давать положительную оценку врагу, то должен признаться, что до войны, да и в начале ее, мы были весьма высокого мнения о немецких подводниках. Еще четверть века назад немцы первыми оценили огромные возможности подводного флота и развили его необычайно. Они обладали наиболее богатым опытом в его боевом использовании. Естественно, что опыт и традиции тех лет не мог не воспринять гитлеровский подводный флот. Среди этих традиций наряду с отвратительной жестокостью были и заслуживающие уважения настойчивость, предприимчивость, дерзость. Когда началась вторая мировая война, мы наслышались о том, как хозяйничали немецкие подводники в Атлантике, о том, как,

[200]

сходясь в «волчьи стаи», германские лодки терроризировали конвои. Кое-что в этой информации было преувеличено, но недооценивать такого противника было нельзя.

С тревогой в душе мы ждали от гитлеровских подводников больших неприятностей. Но наши худшие опасения оказались напрасны. Летом число немецких лодок в Норвегии достигало сорока единиц. А добились они меньшего, чем наши двадцать лодок. Но не только в этом было дело. С самого начала войны происходили у нас внезапные встречи в море с лодками врага. Особенно часты были они в 1942 году. И противник не показал себя в тех случаях, о которых мы знали, превосходящим нас в бдительности, тактической мудрости и быстроте решений. В одних случаях мы успешно уклонялись от его атак. В других случаях атаковали его сами. Победы над немецкими лодками имели и Стариков, и Столбов, а подводный поединок Бондаревича вошел яркой страницей в боевую летопись бригады.

Из потерянных нами лодок какую-то часть мы могли отнести на счет неприятельских подводников. Но сопоставление всех данных говорило о том, что эта часть не могла превысить числа потопленных нами гитлеровских субмарин.

Какие же выводы делали мы из всего этого?!

Во-первых, миф о каком-то превосходстве фашистского подводного флота оказался не более чем мифом, так же как и легенда о непобедимости германского вермахта. Командиры и экипажи обладали хорошей подготовкой, но назвать ее выдающейся значило бы допустить явное преувеличение. К этой оценке мы, естественно, подходили с высоты собственного опыта. И стало быть, во-вторых, наш опыт, наша боевая выучка значительно возросли. В своем искусстве ведения подводной войны мы не только сравнялись с врагом, но в ряде случаев и превзошли его. Это был приятный вывод.