Он уже подбегал к буренке, как вдруг случилось непостижимое. Невысоко над головой, отчаянно тарахтя,

[150]

возникло крылатое чудище. Оно само, как живое, летело по небу! Мальчишка задрал голову и, зачарованный, смотрел на диковинную машину. Когда она скрылась из глаз, коровы и след простыл. А родителей уже давно унес людской поток. Мальчик горько заплакал.

Потерявшегося хлопчика подобрали бородатые солдаты. «Поедешь, малец, с нами в Россию, — говорили они, усаживая Митю в эшелон на небольшом полустанке. — А здесь тебе делать нечего, пропадешь».

Так Митя Галкин очутился в глубине России в сиротском приюте. Немного погодя он начал сам зарабатывать себе на кусок хлеба. Когда над страной прокатился Великий Октябрь, у парнишки появилась возможность учиться. И он крепко ухватился за нее, хотя работы и не бросал. Жизнь рано сделала его самостоятельным. Родных найти ему не удалось, как он ни старался. А в 1920 году рухнула и последняя надежда на это: Западную Белоруссию захватила панская Польша.

К тому времени Дмитрий был уже в Красной Армии. С ней он и связал свою судьбу. Идеи, которым служила армия Страны Советов, были и его идеями. В ту пору классовое самосознание людей созревало необычайно быстро. Юноша продолжал учиться. Со временем он стал кадровым политработником.

В 1936 году Галкина перевели на флот. Сначала — в береговые строительные части, потом — инструктором политотдела бригады подводных лодок Северного флота. Уже в мою бытность командиром дивизиона его назначили комиссаром на «Щ-401». Совместная служба сблизила нас. Этому способствовало и то, что мы были ровесниками, и то, что оба пережили нелегкую трудовую юность.

После освобождения Западной Белоруссии Дмитрий Михайлович навел справки о родных. Оказалось, что отец давно умер, а мать и братья живут в тех же самых местах, откуда ушел он двенадцатилетним мальцом под грохот немецких снарядов. Ближайший отпуск он решил провести с семьей в краю своего детства.

Летним вечером 1941 года Галкин с замирающим сердцем подходил к родительскому дому. Встречные люди вежливо здоровались с незнакомым военным моряком. И только материнское сердце даже в сумерках признало непозабытого сына. А ведь он стал совсем другим чело-

[151]

веком, ее Дмитрусь! И наоборот, почти неизменной осталась жизнь, с которой он расстался четверть века назад. Люди здесь только начали пробуждаться к новому. С трудом верили они своим глазам — бедняцкий сын Дмитро Галкин, словно настоящий пан, объявился в образе морского офицера! О том, что в Советском Союзе такое в порядке вещей, они, понятно, знали. Но одно дело — знать вообще, а другое — убедиться в этом на примере своего бывшего односельчанина…

Отпуск Галкина прервался самым жестоким образом. Началась война. По злому совпадению он покидал родное село снова под обстрелом. Гремели снаряды, рвались бомбы. На попутных машинах, а где и на танках выбирался он с семьей из охваченных войной мест. Жену и детей ему удалось эвакуировать на восток, а сам он прибыл в Полярное, на подводный крейсер «К-1», где к тому времени был комиссаром. С этой должности его и назначили в политуправление флота.

А сейчас Дмитрий Михайлович возвращается на лодку, к своему любимому делу. Экипаж от этого только выиграет. От всего сердца поздравил я его с новым назначением и пожелал ему боевых успехов.

Настает знакомый и всегда такой волнующий момент. «К-23» отдает швартовы и отходит от пирса. На мостике — улыбающийся Гаджиев. На причале — те, кого ждут такие же вот проводы.

— До свиданья, Керим! Счастливого плавания! Возвращайся с победой!

Керим машет шапкой и что-то кричит в ответ. Но слова его заглушает рокот дизеля, относит порывистый ветер.

А у меня, честно говоря, кошки на сердце скребут. Не покидает тревога за Моисеева. 25 апреля он донес, что торпеды израсходованы по назначению, и получил приказание возвращаться в базу. Прошло уже три дня, а «Щ-401» все нет и нет. Молчат и ее радисты. Неужели?..

Прошли по-военному скромные майские праздники. И худшие предположения, кажется, становятся горькой действительностью. Да, мы будем еще ждать, но огонек надежды уже совсем не тлеет. Моисеев находился в полутора сутках хода от базы. Прошла уже неделя. «К-23» осмотрела район, где находилась «щука», и ничего не обнаружила. Что ж, чудес на свете не бывает…

[152]

Трудно поверить, что больше никогда не увидим мы одного из самых скромных и боевых командиров, разделившего со Столбовым славу первых побед бригады, что навсегда ушли от нас и Вересовой, и Паушкин, и все остальные члены этого небольшого прекрасного коллектива. А Борис Ковалев, который в общем-то случайно оказался в этом походе?! Да, война есть война.

Новая беда обрушилась на нас 12 мая. Пришла тревожная весть от Гаджиева. Он сообщил, что в торпедной атаке лодка потопила транспорт, а потом, в артиллерийском бою, два сторожевых корабля, после чего осталась на поверхности с серьезными повреждениями. На этом связь с «К-23» оборвалась.

Получив разведданные и сопоставив их с последним донесением Гаджиева, мы более или менее ясно представили себе последние часы жизни «К-23».

Совершив удачную торпедную атаку по транспорту, лодка подверглась бомбежке. Оторваться от сторожевиков она, видимо, не смогла, и, чтобы избежать гибели, ей пришлось всплыть для артиллерийского боя. Лодочные артиллеристы, как обычно, оказались на высоте, и оба корабля охранения были уничтожены. Однако подводный крейсер и сам получил повреждения, лишившие его возможности погружаться. Лодка утратила свое главнейшее боевое свойство. И тогда в дело включилась немецкая авиация. Ее ударом раненая «К-23» не смогла противостоять. Она погибла в неравном бою.

Бригада потеряла своего лучшего, опытнейшего комдива. Это был человек необыкновенно одаренный и яркий. Он и на флот пришел путем, который мог оказаться по плечу лишь незаурядной натуре.

Магомеду Гаджиеву, подростку из дагестанского аула, едва исполнилось 13 лет, когда на Кавказе вспыхнула гражданская война. Но и в этом возрасте он сумел определить свое отношение к классовой борьбе. Мальчик вступил в красный отряд и вскоре стал в нем пулеметчиком. Воевал он и на Тереке и в Южном Дагестане. А после войны, демобилизованный по малолетству, он не усидел в родном ауле и подался в Баку. Каспий, с которым Магомед познакомился во время боевых рейдов, завладел его воображением, и он твердо решил стать моряком.

[153]

Действительность обогнала самые смелые его мечты. Комсомол вручил ему путевку в военно-морское училище, и он поехал в Ленинград. Перед ним открывалась перспектива куда более заманчивая, чем капитанский мостик какой-нибудь каспийской шхуны. Но трудности, с которыми столкнулся Магомед, оказались прямо-таки невероятными. Он был малограмотен. По-русски говорил плохо. И все же он не отступился от намеченной цели. Горячее желание, подкрепленное огромным упорством, взяло свое. Гаджиев стал флотским командиром. После училища он попал служить на подводные лодки.

Керима знали на всех флотах. Он плавал на Балтике и на Черном море, командовал лодкой на Тихом океане. После учебы в академии в 1939 году Магомед Имандутдинович прибыл на Север. Его назначили в штаб флота, где он ведал вопросами организации службы и боевой подготовки на подводных лодках. Глядя на этого пунктуального, разносторонне эрудированного штабиста, трудно было представить себе, что свой путь на флоте он начинал необразованным, с трудом изъяснявшимся по-русски горским парнем.

Почти каждый день с подъемом флага Магомед появлялся на какой-нибудь из лодок. Его можно было застать там и во время осмотра и проворачивания механизмов, и на тренировках или занятиях по специальности. Он не был бесстрастным наблюдателем, озабоченным лишь тем, чтобы вовремя подметить недостатки и доложить о них начальству. Нет, по своему характеру он не мог не вмешаться в любое дело, если видел, что выполняется оно недостаточно хорошо, хуже, чем можно. Причем вмешивался он весьма тактично, не уязвляя самолюбия людей. А в том, что его советы и предложения всегда идут на пользу, очень скоро убедились все командиры.