— По сути ты прав, — неуверенно согласился Колянко. — Хорошо, иди.

— Клюсинский, — приказал поручик Дзярский, — в одиннадцать открывается ярмарка ранних весенних овощей в Кошиках. Овощи, зелень и тому подобное. Пойдёшь немного поосмотришься.

— Так точно, пан поручик! — официально ответил Клюсинский.

— Что ты там видишь на потолке? — поинтересовался Дзярский; обернувшись назад, он посмотрел в верхний угол комнаты.

— Ничего, — меланхолически ответил Клюсинский, — я смотрю вовсе не туда, а на вас, пан поручик.

Дзярский устало вздохнул.

— С таким косоглазием ты — самый опасный агент во всём мире.

— Одолжи двести злотых, Бобусь, — попросил Метеор.

— Откуда я тебе возьму, — лениво ответил Крушина. — Я совсем пустой.

— И мы с Лёвой просадили всё в «Камеральной», — вздохнул Метеор. — Не на что жить.

— Едешь на ярмарку? — спросил Крушина.

— Ну что ты! — обиделся Метеор. — Я деликатное создание и не гожусь для ваших хамских «разборок».

— Крушина, — крикнула Анеля, открывая дверь, — иди к пану председателю, баран!

Крушина поднялся и вышел в коридор.

Филипп Меринос неуверенными шагами ходил по кабинету, то и дело останавливаясь возле окна. Когда вошёл Крушина, он быстро обернулся.

— Готов? — бросил он. — Едем.

— Куда? — робко поинтересовался Крушина.

— На ярмарку, — раздражённо ответил Меринос.

Крушина удивлённо почесал свой сломанный нос.

— Вы — туда, пан председатель? На этот базар? — пробормотал он.

— Я, — оборвал его Меринос. — А что тут такого удивительного?

Но, видимо, было в этом всё же нечто необычное, потому что Крушина никак не мог успокоиться.

— Пан председатель?.. Туда?! — повторял он.

Меринос снял с вешалки модный плащ с широким воротником и ещё раз глянул в окно. Тяжёлые, набухшие весенним дождём тучи быстро мчались по небу, обнажая то тут, то там пятна голубизны. Такая погода вполне соответствовала плащу, поднятому воротнику, глубоко надвинутой на лоб мягкой шляпе с опущенными полями.

Редактор Якуб Вирус забавлялся на лестнице, как десятилетний шалун-школьник. Он съезжал по перилам, едва сдерживаясь, чтобы не звонить возле каждых дверей.

— Добрый день, пани Янова! — крикнул он дворничихе, которая подметала возле ворот. — Какие цены сегодня вечером?

— С вас, пан, кусок холеры, — буркнула дворничиха, едва сдерживая улыбку.

Вся улица знала, что у неё можно купить водку в любое время дня и ночи.

Кубусь вышел на улицу — ветреный пасмурный день показался ему солнечным утром Ривьеры. Что-то пело в груди, радостью отзывалось в ушах, щекотало в горле, словно счастье вот-вот должно было вылиться в крик. Он толкнул на ходу босоногую чумазую малышку. Мальчик это был или девочка, можно было узнать только по грязному бантику, свисавшему с соломенной головки. Кубусь вытащил из кармана пять злотых, нагнулся над девочкой, поцеловал её в испачканную щёчку и дал деньги.

— Вот, возьми, — сказал он, — купи себе самую большую радость — леденец на палочке.

Голубые глазёнки смотрели недоверчиво, но сознательно — девочка хорошо знала, какие сокровища таятся в этом коричневатом клочке бумаги.

Кубусь остановился на другой стороне улицы и долго смотрел на ободранный фасад дома. Чем дольше смотрел, тем больше ему хотелось прижать весь мир к своей переполненной счастьем груди. Неспешно, сам смакуя эту неторопливость, он поднял глаза вверх, на четвёртый этаж, к украшенному дешёвым барельефом окну, где за простенькой занавеской скрывалась его длинная узкая комната. В этой меблированной комнате, грязной и высокой, среди книг, лежавших на столе и на полу, под боксёрскими перчатками на стене, добытыми когда-то на турнире, под фотографиями различных репортажей, сделанных на разных этапах его карьеры, на железной кровати, положив голову на его, Кубуся, неудобную, твёрдую подушку, спит единственное в мире существо, наделённое волшебной силой, которое способно превратить эту сырую, хмурую комнату в чудесный радужный грот, овеянный ароматом прекрасных чувств, нежнейших, пьянящих тёплых красок юношеской любви.

С трудом Кубусь оторвал взгляд от окна и двинулся в сторону Пулавской улицы. Но на каждом шагу, когда в его воображении возникала головка с тёмными рассыпавшимися волосами на его, Кубуся, дешёвой клетчатой наволочке, когда память, уже в сотый раз, возвращала запах горячего сонного дыхания, когда Кубусь со страстным упорством отыскивал в этой памяти вкус полных алых губ, — тогда что-то сладко и нежно взрывалось у самого сердца, от безмерного, невозможного счастья захватывало дыхание, и Кубусь подпрыгивал, как одуревший от радости первоклассник, который, не приготовив уроков, пришёл в школу и вдруг узнал, что все учителя заболели и впереди у него — длинный, свободный весенний день.

«Она столько раз просила меня не идти на ярмарку, — внезапно вспомнил Кубусь. — Что за глупости! Почему это её волнует? Такие пустяки…»

Вечером он пойдёт в бар «Наслаждение», как они условились. Теперь его девушка спит в его комнате, потом запрёт двери его ключом, а ключ возьмёт с собой.

— Свободно? — крикнул Кубусь, останавливая такси. Шофёр молча опустил флажок счётчика.

— Пан, — спросил вдруг Кубусь, поставив ногу на подножку, — скажите, я вам нравлюсь?

Шофёр посмотрел на него без восторга, но с тем одобрением, которое угадывается во взгляде каждого варшавянина, когда он видит кого-то навеселе в восемь часов утра.

— Ничего себе блондин, — ответил он флегматично, меряя Кубуся доброжелательным взглядом. — В толпе сойдёт.

— Тогда поехали, пан, в Кошики, — радостно бросил Кубусь, падая на сиденье.

Расшатанный «оппель» начал подпрыгивать на булыжниках Пулавской улицы, центральной артерии Мокотува.

В день ярмарки Кошики выглядели необычно. Эту необычность придавали, прежде всего, люди. За годы своего существования Кошики уже видели бесчисленное количество превосходных, исключительных и удивительных товаров. Поэтому все чудеса, свезённые сюда энергичными работниками кооператива «Мазовецкая клубника», не могли сдвинуть с места эти стены или сотрясти хотя бы один их кирпич.

Что и говорить, богатый зелёный ковёр из привлекающих своей влажной свежестью кочанов салата поверг бы в смятение самых взыскательных любителей импрессионистской зелени и поразил бы даже ирландцев, с незапамятных времён присвоивших себе монополию на этот цвет.

Искушали своей аппетитностью и мастерски уложенные пирамиды разнокалиберной редиски, заставляющей вспомнить благословенный румянец детских щёчек.

Целые рундуки гибкими пучками покрывала пахучая рощица роскошнейшего порея; как драгоценная коллекция живых красок, привлекали взгляд пышная морковь, сварливая петрушка, требовательные сельдерей и спаржа, аристократические парниковые помидоры, клубника и ещё много других редкостных даров природы.

Всем этим богатством и изобилием Кошики, однако, нельзя было удивить. Поражало другое: люди, расхваливавшие на ярмарке сокровища «Мазовецкой клубники», совсем не походили на аборигенов Кошиков.

Оседлые и спокойные продавцы этого рынка, потомки уважаемых перекупщиц, продавцов и палаточников, словно приросших к своему товару, лавочников и мелких торговцев, имели с нагрянувшими продавцами с возов и уличными рундучниками столько же общего, как почтенные хлеборобы с хищными кочевниками. Грубоватые люди в белых фартуках тревожно поглядывали из-за чистых застеклённых рундуков на ту сторону рынка, где хозяйничали пришельцы быстрые, нервные, ловкие, крикливые сезонники.

Они стояли здесь в таком количестве, какого ещё никогда не знали Кошики, элегантно одетые в форменные тёмно-синие костюмы «с ниточкой», без рубашек и воротничков. Кое-где ряды мужчин были украшены представительницами прекрасного пола, с платками на головах, с острыми накрашенными лицами и обязательной сигаретой в почерневших зубах или в толстых пальцах с ярким маникюром.