«Сажаю», «сею» (мяту, розы, жито, просо, лён), «рву», «топчу», «ворую» — это стереотипные символы понятий «любовь», «сватовство», «женитьба» в многочисленных песнях с различными мотивами, где появляются юноша и девушка. Так и в этой песне:

Как символы любви используются образы «лоза вьётся», «вишня клонится», «нанизываю бисер», «спасаю утопающего» и т.д. Здесь, как и в сравнениях, чувство высказано прямо и подробно развито. Этот символизм характеризуется большой устойчивостью и популярностью; всякое индивидуальное восприятие исключено, и образ служит стереотипной формой для всех певцов[747]. Кроме того, он присущ множеству родственных или соседних народов либо в силу закона культурно-психологических сравнений в фольклоре, либо ввиду наличия бродячих сюжетов[748].

Связь между символом и его значением в народных песнях очень часто туманна, так как подсказана образами, истолковать которые уже нельзя или имеющими условное толкование, заранее известное всем. Естественные для этого жанра поэтического творчества подобные символы, появляясь в произведениях поэтов, воспринимаются как досадное подражание.

В заключение следует сказать, что символичное у поэтов с ярко выраженной индивидуальностью может быть связано с символикой языка, с живописью звуков. Как в некоторых картинах мы подготовлены к пониманию идеи, не вникая в подробности, всей симфонией красок и общим впечатлением от целого, так и в известных поэтических вещах мы чувствуем, как сам язык своими тональными средствами вызывает у нас желаемое настроение, усиливает смысл. Видимо, и для самих поэтов образы и мысль могут быть чем-то вторичным: они нисходят в сознание по ступенькам внутренней мелодии, передающей основное. Но этого рода символизм уводит нас к вопросу иного порядка, а именно к вопросу о сущности самого языка как органа поэтической мысли, на нём мы не будем здесь останавливаться.

Когда читаешь высказывания художников и поэтов о возникновении их произведений, особое впечатление производит тот факт, что они придают большое значение бессознательной деятельности духа. Пока сознание занято представлениями, чувствами, желаниями, мыслями, которые никакого отношения не имеют к искусству, неожиданно, непредвиденно, как бы помимо воли появляются образы, обладающие какой-то таинственной движущей силой, которая побуждает к творчеству. Художник чувствует себя внезапно озарённым оригинальной идеей; он послушен внушениям своего гения, к которым не готовился; он созерцает картины, которых раньше никогда не видел; он находит сюжеты, которые не имеют непосредственной опоры в воспоминаниях. Ко всему этому добавляется состояние безразличия, равнодушия ко всему, что до этого занимало, интересовало и поглощало его «я», какой-то отрыв от будничного и спокойного и перенесение в миры, вызывающие особенное волнение, особый восторг. Если художник сумеет закрепить в словах, в красках, в осязательных формах эти свои образы и настроения, то он успокаивается и возвращается вновь к прозаической жизни, к самому себе со всеми качествами своего повседневного бытия.

Этот бессознательный характер духовной жизни, это вторжение в обычный опыт и в обычное сознание представлений, которые как будто бы не имеют никакого объяснения, давно замечен, и наивная мысль первобытных и древних народов старалась объяснить его данными, почерпнутыми из мифологии. Как необразованный крестьянин склонен объяснять болезни вселением в тело злого духа, стараясь прогнать их колдовством, заклинаниями и другими подобными средствами, так и древние люди видели в творческом вдохновении поэта действие неземных сил и не ставили художественное открытие в связь с личным сознанием, объявляя богов и муз вдохновителями всего прекрасного, что создано человеком[749]. Нечто таинственное, священное видят в бессознательном творчестве и поэты нового времени, когда, бессильные обнаружить причины, склоняются то к наивному, то к философскому мистицизму. Романтики, например, усматривают в таланте некий инстинкт, противоположный ясному сознанию, верят в чудо, а не в нормальное «вдохновение». Считают признаком подлинного творчества как раз работу разума помимо воли, духовное опьянение, которое устраняет всякие размышления и вызывает трепет блаженной радости или несказанного мучения. По мнению Альфреда де Виньи, поэт присутствует как чужестранец при том, что происходит в нём, считая это непредвиденным, божественным. Назначение поэта — создавать произведения искусства, только «когда он слышит таинственный голос. Он должен его ждать. Никакое другое влияние не должно ему диктовать слова, они будут недолговечными»[750]. О себе Виньи говорит: «Я свою книгу не делаю, она сама делается. Она зреет и растёт в моей голове, как всякий плод»[751]. Жорж Санд в письме от 29 ноября 1866 г. разделяет это мнение: «Ветер играет на моей старой арфе, как ему хочется. У него свой подъём и свой спад, свои сильные и слабые тона. Для меня всё равно, достаточно чувству прийти. Я лично в себе ничего не нахожу. Некоторые поют по своей воле, хорошо или плохо, когда я начинаю думать об этом, испытываю страх…» [752] А Ламартин, для которого поэзия «подобна всему божественному в нас», который не может определить её ни одним словом, ни тысячью, находит, что она является «таинственным и инстинктивным «языком», который никогда в мире не исчезнет «потому, что не человек его выдумал, а сам Бог его создал», как он создал и песню соловья:

Та же мысль и у Виктора Гюго, когда он в своих «Созерцаниях» воспринимает как внушение свыше стихи, в которых описывает свою скорбь, свой труд, свою любовь, всё переживаемое изо дня в день: «Бог диктовал, а я писал»[754].

Подобные идеи мы встречаем и у немецких классиков.

«Всякая продуктивность высшего порядка, всякая значительная идея, всякое изобретение, всякая крупная мысль, приносящая плоды и имеющая длительный результат, — всё это никому не подвластно, всё это не признаёт ничьей власти на земле. Такие явления человек должен рассматривать как неожиданные подарки свыше, как чистых детей божиих, которые ему надлежит принять с радостной благодарностью и чтить. Здесь есть нечто родственное демоническому, которое полновластно овладевает человеком и делает с ним всё, что угодно, и которому он отдаётся бессознательно, воображая, что поступает по собственным побуждениям»[755].

Шиллер высказывает то же самое убеждение в стихах: