Одной из характернейших черт творчества в этот момент внутренней работы является большое возбуждение, нервное напряжение. Поэт настолько увлечён своим делом, чувствует себя до такой степени поглощённым образами, настолько искренне и непосредственно разделяет соответствующие состояния, что иногда ему кажется, что он целиком вошёл в роль и действительно переживает то, что мелькает только перед воображением. Творческая работа в этом смысле является мучением. Поэты, которые принимают очень близко к сердцу вещи и расходуют большую часть духовной и физической энергии, да ещё продолжительное время, не могут не почувствовать в конце концов усталость, как следствие подлинного переживания, связанного с большим волнением. Братья Гонкур свидетельствуют о том, как они пишут в лихорадке, с учащённым пульсом и повышенной температурой[1165]. «Человек должен быть в лихорадке, чтобы работать хорошо. Именно это нас губит и убивает»[1166]. Их книги писались, думают они, не как книги других — пером, воображением, мозгом, а «нервами и страданиями», так что каждый их том означает «нервное истощение, какую-то потерю чувствительности и мысли одновременно» [1167]. Некоторым спокойным, бесстрастным художникам эта чистая радость неизвестна; они чувствуют только трудности, вот почему, когда дитя уже появилось на свет, когда задача решена, их охватывает усталость и отчаяние, как, например, при завершении романа «Рене Мопрен» [1168]. Или же они чувствуют какое-то притуплённое равнодушие, они неспособны мыслить и действовать, если творчество стоило им стольких потерь сил и такого мучительного напряжения. Воля, радость, нравственная мощь подавлены после такого нервного истощения, и уставшие художники становятся жертвой стыда или отчуждения от своего произведения. Печатая и исправляя свой роман «Gérminie Lacerteux», они впадают в «состояние нервозности и печали», из-за чего они неспособны к критике написанного[1169]. Так же переживает своё вдохновение и Фридрих Геббель, которому тоже знакомо лихорадочное возбуждение и который не может понять, как можно требовать от художника незаинтересованности и спокойствия. Подобная незаинтересованность безусловно могла бы, таким образом, устранить творческий акт, как полное равнодушие к женщине — физический [1170]. Друзья молодого Шиллера замечают в поэте что-то корибантское[1171], что-то экстатично возбуждённое, как у мифических существ из свиты Кибелы; он для них раскалённый уголь, слегка покрытый пеплом и готовый извергнуть искры при легчайшем дуновении; и они удивлены внешними спутниками его творческого воодушевления, тем сопением и шумом, тем невероятным подъёмом чувств, какие наблюдались и у Микеланджело, когда он работал над своими статуями [1172]. «Блажен, кто знает сладострастье высоких мыслей и стихов!» — писал «буйствующий» молодой Пушкин в послании к своему покровителю поэту Жуковскому[1173]. Без известного волнения, без сердечного трепета не может возникнуть ни одно стихотворение, которое должно сообщить настроение читателю, и Мюссе очень уместно указывает на чувство поэта как на признак вдохновения. «Если я, когда пишу стихи, почувствую знакомые удары сердца, я уверен, что мой стих самого хорошего качества, на какое только я способен [1174]. Энергия переживания и полёт воображения являются необходимыми предпосылками каждого художника, и вопрос субъективных расположений, дойдёт ли дело до крайней аффектации и нервного кризиса, или же останется в более умеренном волнении, всё же связан с известным органическим возбуждением.

Исходя из психологической необходимости создавать в приподнятом настроении, опьянении духа и воодушевлении, связанном с внутренним движением, некоторые художники воображают, что можно повернуть естественный порядок так, чтобы создавать искусственно, произвольно, через какие-то чувственные реакции необходимое продуктивное состояние. Это особый метод овладения вдохновением, который не собирает умственную энергию, не даёт толчка воображению, но который воздействует на нервы и органическое самочувствие. Посредством алкоголя, опиума, гашиша и других наркотических средств некоторые поэты и писатели думают создать едва ли не подлинный поэтический экстаз, создать благоприятные для творчества и недостижимые иначе образные комбинации. Если верить братьям Гонкур, даже Теофиль Готье восхищался чудодейственной мощью гашиша, приготовленного из какой-то травы и принимаемого в виде таблеток или пасты (так называемый давамеск), а иногда и с табаком. Воображая по моде 1830 гг., что гашиш ведёт к мозговому возбуждению и видениям, Готье верил, что он смог очень быстро написать одно большое произведение благодаря каким-то пилюлям, принимаемым по два раза в день, утром и вечером, и вызывающим необыкновенную остроту воображения [1175]. Английский романтик Томас де Куинси в одном автобиографическом произведении 1821 г. восхваляет действие опиума, приписывая ему на основании собственного опыта ту заслугу, что он вносит порядок, логику и гармонию в мысли, делает воображение более лёгким и даёт возможность переживать за одну-единственную ночь то, что может быть испытано за семь — десять или сто лет [1176]. Будучи сам алкоголиком, Эдгар По пишет о том, как вино поднимает активность духа и живость представлений, как усиливается циркуляция крови.

Бодлер, который перевёл на французский язык сочинения Э. По и произведение Т. де Куинси [1177], излагает в своём этюде «Искусственный рай» ряд чужих наблюдений и свидетельств, которые должны показать возможность создания «искусственного рая», устраняющего страдания, дающего счастье и подталкивающего воображение. При помощи гашиша достигается особое опьянение, заполненное детской радостью, галлюцинацией, безличием и наслаждением. Зрение обостряется и направляется в бесконечное, слух улавливает неземные звуки, сочетаемые с красками; поэтические сны овладевают духом, чувство времени и пространства теряется, и жизнь многих проходит, как в каком-то фантастическом романе. Однако мораль вконец убивается; физическая изнурённость и расстроенная воля являются результатом этого святотатственного желания изменить действительность и насильственно захватить царство доброго и прекрасного. Бодлер видел однажды Бальзака, расспрашивающего с живым интересом о переживаниях тех, кто принимает гашиш. Но Бальзак отказывается принимать дьявольское средство, чтобы не потерять своё достоинство, отказавшись от господства над своей волей, — он, теоретик воли[1178].

Едва ли можно поверить, что пьянство Эдгара По, снижающее моральную ценность личности и наносящее вред её счастью, не является по своей природе помехой вообще его творчеству, как хотят убедить нас некоторые. Бодлер, защищая По, подчёркивает, как пьянство ведёт к определённым сериям фантазии, даже к цепи особых мыслей, которые могли бы быть и художественно воспроизведены, но для этого надо создать опять состояние, естественную среду, из которой они возникают. «Я верю, — заключает он, — что пьянство По является мнемоническим средством, методом работы, методом энергичным и убийственным, но пригодным для его страстной натуры». Привыкший пить, По не может устоять перед желанием «найти снова чудесные или страшные видения» [1179]. И так он идёт к творческим настроениям по наиболее опасному пути. Следовательно, не возводя в нечто нормальное случай с несчастным поэтом, так как он в другой связи осуждает быстрое и искусственное возбуждение у некоторых поэтов и не считает «оргию сестрой вдохновения» [1180], Бодлер всё же полагает, что можно переходить от церебральных возбуждений к поэтическому вдохновению и создавать при отравленном сознании. В разрез с этим Т. Готье, как сообщают братья Гонкур, описывает в очерке «Клуб любителей гашиша» попытки некоторых своих друзей вызвать у себя искусственные галлюцинации при помощи давамеска, покупаемого в гостинице «Пимодан». Он говорит: «После десятка опытов мы навсегда отказались от этого опьяняющего снадобья, не потому, что оно причинило бы нам физический вред, но потому, что истинному писателю нужны только его естественные грёзы и он не любит, чтобы его мысль попадала под влияние какого бы то ни было возбудителя». И он цитирует слова Бодлера: «Тот, кто станет прибегать к яду, чтобы мыслить, не сможет мыслить без яда. Представляете ли вы себе ужасную судьбу человека, парализованное воображение которого не в состоянии было бы функционировать без помощи гашиша или опия? Но человек не настолько лишён честных средств для достижения неба, чтобы быть в необходимости призывать аптеку или колдовство»[1181]. В соответствии с этим мнением и Леон Додэ, врач по профессии и хорошо знакомый с различными способами отравления гашишем, алкоголем, опиумом и т.д., считал, что «Эдгар По велик, вопреки алкоголю, Куинси — человек тонкий и глубокий, вопреки опиуму, и Жерар де Нерваль также вопреки алкоголю написал «Дочерей огня». То, что искусственные возбуждения действительно вызывают период «умственной и лирической эйфории» верно, но верно и то, что вскоре после этого наступает период депрессии, потом снова появляется необходимость в гашише или алкоголе, которые, однако, уже не действуют, оставляя место только страданиям, притуплению или страху»[1182].