Подобное упрощение вопроса может быть оправдано с точки зрения физиологической психологии, которая переносит центр тяжести единственно на зависимость внутреннего от внешнего и не интересуется длительной скрытой историей психических образов, но такое объяснение не удовлетворяет литературоведение, для которого именно эта история имеет значение, так как даёт возможность объяснить возникновение и природу художественных замыслов. С нашей точки зрения, воображение является самостоятельным созидательным принципом, равнозначным разуму, причём оба используют данные опыта или памяти, применяя различные методы. Общим для воображения и разума в сравнении с памятью является свободное и творческое начало, а различным — степень сознания и ясности, с какой выступают или группируются в сложные сочетания отдельные элементы. Насколько внешним является сходство между памятью и воображением и насколько мало они могут быть отождествлены на основании правил ассоциации, показывает уже то обстоятельство, известное из повседневного наблюдения, что встречаются люди с великолепной памятью, со способностью точно воспроизводить даже очень отдалённые во времени впечатления и случаи (при всём неизбежном субъективном элементе переживаний и воспоминаний), не проявляющие всё же никакой склонности к открытию нового опыта, отрыву от реального мира и уходу в царство вымыслов и грёз. Способность удерживать в памяти определённые цепи представлений, со всей их материальной свежестью, не ведёт неминуемо к комбинации этих представлений и новым фантастическим или реальным картинам. В этом смысле Гоголь говорит: «Почти у всех писателей, которые не лишены творчества, есть способность, которую я не назову воображеньем, способность представлять предметы отсутствующие так живо, как бы они были пред нашими глазами. Способность эта действует в нас только тогда, когда мы отдалимся от предметов, которые описываем»[514]. Ясное воспроизведение и свободное творчество — две различные функции, даже когда отправная точка является общей.

Но если и не заходить так далеко и остаться при грубо реалистических изображениях в литературе, опять-таки нетрудно заметить, насколько они своеобразны в сравнении с действительными переживаниями и наблюдениями и как в них заметно ощущение художественного порядка, которое не тождественно верной памяти. Память всегда действует механически: она воскрешает, может быть очень правдиво, вещи со всем богатством черт и со всем блеском красок, но она ничего не меняет в ряду элементов, кроме того случая, когда туда незаметно вмешивается само воображение. Воображение же, напротив, даже когда оно стремится остаться в определённых рамках опыта, не изменять памяти, везде поступает творчески, везде создаёт или находит новые сочетания и таким образом обнаруживает тенденцию к освобождению от гнёта памяти. Оно подсознательно руководствуется каким-то более общим принципом, не теряется в единичном, не копирует рабски опыт и вообще создаёт иллюзии для этого опыта, которые кажутся нам столь же правдивыми, как и воспоминания о совсем недавно пережитых событиях. Именно из-за этой сколь несознательной, столь и «разумной» работы над общим материалом воображение нельзя смешивать с памятью и считать её разновидностью. Достоинства памяти ни в коем случае не могут заменить принципа организации и синтеза при воображении, подбора необходимого с учётом руководящей идеи. Если память означает верно зарегистрированный опыт, то воображение означает превращение этого опыта в особый мир, родственный только по своей материальной сущности объективно данному. Воображение рассматривает вещи, воспринимает, осмысливает их, как некое чисто внутреннее ощущение и в конце концов порождает картины, которые странно напоминают реальные впечатления, не сливаясь с ними.

Так мы признаём за воображением большую независимость по отношению к другим душевным функциям, не возвышая его до единственного фактора творчества. Потому что, как последовательно было и будет разъяснено, здесь надо принимать во внимание и другие, более или менее важные психологические моменты, достойные изучения, если мы хотим понять творческий процесс во всей его полноте.

Подлинную природу поэтического воображения может нам осветить наиболее правильно анализ самих художественных образов, возникших благодаря его деятельности. Приведя эти образы к общему знаменателю, мы можем сделать следующий вывод: различные формы воображения отличаются друг от друга главным образом тем, какое участие принимает критическая мысль в отборе художественного материала и в осуществлении художественного замысла, а также тем, как соотносятся в произведении реальные переживания и события с образами, родившимися в душе художника. Если верно, что в основе всех художественных комбинаций лежит собственный опыт, питаемый разнородными впечатлениями, то несомненно, что мерило достоинств художественного произведения мы ищем, с одной стороны, в его родстве с возможными реальными переживаниями, что создаёт иллюзию правды изображения, и с другой — в последовательной логичности законченного творения как свидетельстве планомерного и органического развития основного мотива. Признаком примитивного вкуса является неумение использовать в художественных целях наблюдение над повседневной жизнью, а свидетельством слабой художественной мысли — отсутствие единства и строгой композиции. Разница между культурным и некультурным человеком в их отношении к искусству состоит как раз в том, что один ищет наслаждения в образах и картинах, которые, как видно, отвечают его жизненному опыту, тогда как другой не идёт дальше следования за фабулой произведения, дающей простор фантастике, не стесненной никакими законами правдоподобия. Параллельно с ростом образованности и развитием художественного вкуса мы наблюдаем расширение области внутреннего и внешнего опыта, осваиваемой искусством, более глубокое раскрытие всех изгибов человеческой души и всех движущих сил жизни. Различные литературные школы, сменяющие и отрицающие одна другую, — это лишь новые способы обработки и понимания этой психологической или культурноисторической деятельности.

Первой и самой низкой ступенью воображения следует считать сказочное воображение.

Это воображение характеризуется склонностью к чудесному и исключительному, наивным идеализмом, стоящим в странном противоречии с житейской действительностью. Целью творчества является удовлетворение нравственного идеала, которому противоречит данная общественная среда. Если у первобытных племён или в деспотических государствах царит произвол и насилие, если благородное и честное напрасно ищет защиты, а слабое и беззащитное немилосердно подавляется, то единственную отраду, единственное утешение можно найти в поэтических грёзах о мире, где царят совсем другие порядки. Там всё поставлено так, как этого требует справедливость, там над грубыми интересами и страстями царит правда, воздающая каждому по заслугам и особенно щедрая к обездоленным и обиженным. Тайные мечты о счастье, потребность в таком порядке, который не подавлял бы все благородные чувства, восторг перед величественным и прекрасным могут найти какое-то удовлетворение в волшебных картинах сказки с её царскими сыновьями и дочерьми, изгнанными мачехой сиротками и добрыми волшебниками, олицетворяющими справедливость. Пусть всё это невозможно, пусть это только видение и в жизни ничего подобного не бывает, это неважно. Ведь сказка не история! Она имеет предпосылкой фантастические образы и события «давно прошедших времён». Сказка, как и миф, не учитывает реальные, возможные отношения и забавляет сценами или фигурами, в которых отражен только идеал, только религиозные мечты со всем своим фантастическим содержанием[515].

Склонность к чудесному и исключительному обусловлена жаждой впечатлений, которые возбуждали бы нервы и держали в постоянном напряжении внимание. Чем спокойнее протекает реальная жизнь и чем меньше неожиданностей таит она, тем сильнее потребность в сенсациях, искусственно создаваемых и переживаемых только мысленно. При этом не следует забывать, что сказочное творчество приспособлено в большей степени к складу мышления детей, не знакомых ещё с прозой жизни, не умудренных её горьким опытом и доверчивых ко всем небылицам; эффектное и жестокое для них является единственным средством, способным привести в движение воображение и чувствительность. Причудливые фигуры, приключения и сцены устраняют всякое стремление к более серьёзному психологическому анализу или к бытовым картинам, и частое появление последних в сказках было бы неуместным, нарушило бы основную гармонию. Марк Твен в «Новом поколении» удивлён, когда видит, что в Царьграде, в этой стране джинов из «Тысячи и одной ночи», где крылатые кони и многоглавые чудовища охраняют волшебные замки, где герои летают по воздуху на коврах, движимые силой магических талисманов, где руками некоего волшебника в одну ночь воздвигаются города с домами из драгоценных камней и где люди на шумных рынках мигом каменеют по воле этого волшебника и столетие остаются — один, подняв ногу, чтобы перешагнуть, другой, подняв молоток, чтобы ударить, — безгласными и неподвижными, — что в этой стране сновидений продаются и газеты. Действительно, странно было бы ожидать от созданий воображения, которое удовлетворяет мечтания детского ума или детского века, реализма художника, наблюдающего действительность.