Странным превращениям подверглась душа Доминика Юссона на этой работе в постоянном, тесном общении со смертью, — он весь сроднился с нею, она его кормила, она поставляла ему товар.

Будучи безнадежным алкоголиком, он пил уже не от простой тяги к вину, а от ужасающей потребности все уничтожить в опьянении, и переходил от страшных приступов ярости к полнейшему упадку и отупению. То он орал не своим голосом, все переворачивая в мастерских, браня рабочих, швыряя им в лицо в припадке бессмысленной злобы первые попавшие ему под руку кости, разложенные на мраморных столах в этих просторных помещениях; то он замыкался в полном молчании, в равнодушии ко всему и ко всем.

Ведь он ни от кого не зависел. Торговля его не была запрещена законом, однако ему по ряду причин вовсе не хотелось, чтобы кто-нибудь проявлял к ней излишний интерес. Когда ему изредка приходилось беседовать с каким-нибудь официальным лицом, он обходился краткими изречениями в оправдание своей мрачной профессии: священные требования науки, прогресс медицины на благо страдающего человечества… Он утверждал, что к смерти относится с уважением. На все были готовые формулы, и его совсем не устраивало, чтобы кто-то вздумал их проверить на деле.

Зарабатывал он много и был богат, но вел самое убогое существование; по странной случайности, не столь уж редкой, этот человек, живший бок о бок со смертью, страшно боялся умереть. Прикрываясь абсолютным материализмом, осыпая разлагающиеся трупы самой грубой руганью, он в то же время вздрагивал иногда при мысли, что настанет день, когда и ему придется издать последний вздох и стать достоянием червей.

Но всего более Доминик Юссон страдал от того, что не было у него друга, не было на всем свете никого, кому бы он мог с откровенностью излить душу. Рабочие его боялись, посторонние же, как бы движимые неким предчувствием, держались от него подальше и даже животные, нюхом чувствуя шедший от него едва уловимый, пугающий запах смерти, издавали вой, едва завидев его, или в страхе убегали прочь.

— Пить! Еще пить! Пить всегда! Только одно и есть наслаждение для меня на свете — спиртное! Черт побери… я храню в спирте все, что отжило свой век, все виды плоти, все язвы, всю мерзость человеческого тела — неужто мне не будет дано пропитаться спиртом до такой степени, чтобы навечно сохранить жизнь! Гниль, падаль… меня презирают, да, люди меня презирают… а, пусть болтают, что хотят, мне-то какое дело? Ведь многие из тех, кто указывал на меня пальцем, будут когда-нибудь лежать вот тут, в моем складе, в моих чанах, и кости их пройдут через мои руки в обмен на несколько золотых монет — пусть сейчас они попрекают меня этим золотом, когда-нибудь я на них же его заработаю!..

Наступил вечер. Пробило полночь на соседней колокольне церкви Отэй, а Доминик Юссон, сидя перед бутылкой спиртного, продолжал, невзирая на поздний час, поглощать обычную для него порцию этой отравы.

Он находился в своей мрачной мастерской, загроможденной длинными столами, где в желобках стыла красноватая густая жидкость, где на полу валялись вперемешку полувыскобленные кости, еще не собранные по порядку, и бесчисленные отбросы, упавшие с разделочных столов. Огромные мухи кормились на этом разлагающемся мясе!

В глубине помещения выступали из-под пола, куда они были до половины погружены, двенадцать огромных котлов, где отмокали трупы.

Любой другой задрожал бы при одной только мысли о том, чтобы провести в одиночестве хотя бы полчаса в этой угрюмой мастерской, где Доминик Юссон наживался на смерти, торгуя ею и получая прибыль, с каждым днем все большую.

В полной тишине этого помещения, где раздавалось только бульканье холодной воды, капля за каплей стекающей в чаны и уносящей в сток обрывки плоти, оторвавшиеся от костей, малейший шум казался зловещим и страшным, и человек непривычный стал бы, конечно, прислушиваться, словно ожидая, что мертвецы вот-вот заговорят, все эти мертвецы, как те, что лежали на разделочных столах, так и другие, что висели на стенах в виде скелетов, или же те, что еще ждали обработки и в своих белых саванах, мягко спадающих широкими свободными складками, походили на призраков!

Доминик Юссон, по счастью для себя, был совершенно нечувствителен к мертвящему ужасу своей мастерской. Он так давно сжился с ней, так давно привык ко всем видам разложения, так давно глаза его созерцали все омерзительные красоты распада плоти, что он пришел к полному безразличию, видел не видя, чувствовал не чувствуя, трогал не трогая…

И поскольку он дошел до предела насыщенности алкоголем, его органы чувств, усталые, измученные, уже ничего не воспринимали. Он существовал наподобие автомата, и тут ему посчастливилось, ибо не будь этого, его бы давно настигло безумие.

Внезапно, налив еще стакан спиртного, Доминик Юссон вскочил, чем-то встревоженный:

— Кто стучится? — спросил он громким голосом.

Потом помолчал, прислушиваясь. Когда сильные удары вновь сотрясли садовую дверь, он бросился туда.

— Кто стучится? — повторил он. — Кто тут? Кто пришел? Что надобно?

Из-за садовой двери ответил звучный, подобно металлу, голос:

— Это я, Доминик. Живо, открывайте.

— Открываю… открываю… Но, господи боже мой, что вам понадобилось?

— Сейчас узнаете, черт побери! И не воображайте, что я буду перекликаться с вами из-за двери. Ну, шевелитесь, вы, болтун!

Повторное требование посетителя было уже ненужным. Понял ли Доминик Юссон, кто явился к нему в такой час? Должно быть, сразу понял, ибо он, проявлявший обычно предельную осторожность и открывавший дверь только в случае крайней необходимости, сейчас торопился, спешил, как только мог. Вскоре дверь приоткрылась.

Доминик Юссон все повторял — Входите… входите… Боже мой, что это у вас такое?

— По-моему, вам-то сразу следовало догадаться!

Гость, который вошел, тяжело ступая, тащя за собой какой-то огромный тюк, был одет чрезвычайно странно.

На голове у него была своеобразная маска, вроде черного капюшона с прорезями для глаз, с плеч спадал, скрывая фигуру, черный плащ, даже руки были в черных перчатках, безликий, невидимый, — таков был этот трагический и властный облик.

О, этот силуэт, страшный, легендарный силуэт, о котором говорил весь мир, — это был силуэт Фантомаса.

Да, то был Фантомас, явившийся к Доминику Юссону, торговцу трупами!

И как ни отупел до скотского состояния Доминик Юссон, он без колебания узнал Повелителя Ужасов! Разумеется, не впервые встречался он с этим страшным бандитом.

— Хозяин, хозяин, — приговаривал он, в то время как Фантомас все шел вперед, — ради бога, скажите, что вы принесли? Что это вы тащите за собой?

Вместо ответа Фантомас, все еще идя по садику, приказал:

— Запри же вход в свое жилье, Доминик!

Доминик поспешно выполнил приказ, но тут же у него вырвалось глухое восклицание:

— Боже мой, перед домом стоит карета… Чья она? Вам известно?

— Глупец! Запри двери!

На этот раз Доминик Юссон ни слова не промолвил. Как всегда, он не мог противиться Фантомасу и стоял перед ним, подавленный, обессиленный, покорный. Повинуясь полученному приказанию, он запер вход в сад, а потом снова обратился к Повелителю Ужасов, бросившему наземь тюк, который волочил за собой.

— Хозяин, хозяин! — взмолился он в третий раз. — Что это вы принесли ко мне?

И в третий раз Фантомас ответил:

— Черт возьми! Мог бы и сам додуматься: это труп!

— Труп!

— Да, я тебе отдаю его, чтобы избавиться; право, не знаю, что с ним делать.

— Труп! — повторил Доминик Юссон. — Сжальтесь, хозяин, подумайте, ведь вы, конечно, принесли труп убитого, и я думаю…

Вместо ответа Фантомас пожал плечами.

— Нечего тут думать, — грубо сказал он, — твое дело слушаться меня. Мне этот труп мешает, я его принес тебе, ты его спрячешь к себе в погреб, а через год продашь как скелет… Делай с ним что захочешь, мне все равно! Он мне мешает, я тебе отдаю его, черт возьми, это же твое ремесло!