Панчево Пустая улица легла Геометрической прямою. По ней течет ночная мгла Неторопливою рекою. В домах же комнаты тесны, В домах же пышные перины И задохнувшиеся сны У ног усталости звериной; И скука многих сотен лет Привычная, почти родная, Как тараканы, как обед, Как эта яблонька худая. «Дымки молочные над Савой…» Дымки молочные над Саввой Во мгле предутренней дрожат. Зари земной, зари кровавой, Всегда похожей на закат, За призрачными островами Еще глазам не отыскать. Качает мерными толчками Река баржу, как люльку мать. Затягивают небо тучи, Сжимает горло злая страсть… С какой колеблющейся кручи Придется снова нам упасть? «Над рекою поднялся туман…» Над рекою поднялся туман. Холодком потянуло с реки. Эта сырость прибрежных полян И тускнеющие огоньки, И унылый речной пароход, Никогда не видавший морей…. Не неделю, не месяц, не год, — О, как много несчитанных дней! — То причаливать, то отплывать, Замирающий слыша гудок, И по улицам пыльным шагать, Горьковатый вдыхая дымок, И, вернувшись за полночь домой, Видеть снова под утро, во сне, Улетающий флаг за кормой И закатное небо в огне. «Здесь все уныло и убого…» Здесь все уныло и убого: В полях забытые стога, К реке бегущие полого, Наскучившие берега. В саду подсолнухи сухие, В саду — сожженная трава, И песни юности глухие, — Лишь мне понятные слова. Уже давно в тоске безвольной Час расставанья я звала, А все же оторваться больно От трав, что выжжены дотла. «Мне этой жизни слишком мало!..» Мне этой жизни слишком мало! — Лишь раз родиться, раз любить, На миг откинуть покрывало: Взглянуть, вздохнуть и опочить; И лишь в чужом воспоминанье Еще немного тусклых лет Застыть неверным очертаньем — Неверным перечнем примет. И чувствовать: тебя б хватило На много жизней и судеб. Так сердцу пламенному милы Земная боль, и страсть, и хлеб. «Высоким одиночеством поэта…» Высоким одиночеством поэта Ты на земле меня благословил, Ты детские, случайные обеты Божественною клятвой закрепил. О той любви, что двигает горами, О той любви, с которой смерти нет, Ты говорил со мною вечерами, — Серебряный струился в сердце свет. Росла душа, свой жребий узнавая Впервые, сквозь бессонницу и жар, Спеша принять, ликуя и вздыхая, Твой роковой, непостижимый дар, С которым мир и сумрачен и тесен, Пока на миг не обретаешь вновь Чистейший звук неповторимых песен И совершенную любовь. «Так же падал снег в России…» Так же падал снег в России, В детстве, в сумерки, давно, Хлопьями — в сады глухие, В приоткрытое окно. Плеч измученных прохожих Он касался так легко, Белое готовил ложе Уходящим далеко. На потертые шинели В наш земной, привычный ад Хлопья снежные летели… Хлопья снежные, закат — Все осталось там, за нами. Времени оборван бег… Над нерусскими словами Кружится случайный снег. «Играют дети на дворе…» Играют дети на дворе, — В колодце каменном, глубоком, Где только утром на заре Скользит луч солнца одиноко; А в окнах — восковой старик, Ленивой смертью здесь забытый, Полубезумный клонит лик В колодец вечности раскрытый. Следит, тоскующий с утра, Как тени в глубине мелькают, Как озорная детвора Опять в солдатики играет; Как стынет брошенный утюг; Как стынет сердце год за годом… И вот — пророческий испуг Уже ползет над мрачным сводом, Над щелью узкой и сырой, Над гибелью неотвратимой! Но дети заняты игрой, Игрой бессмысленной, любимой. «Громоздятся над стенами стены…» Громоздятся над стенами стены, Заводные летят поезда, Бредят ночью над пепельной Сеной Заблудившихся зданий стада. То бессонница, то вдохновенье… На рассвете — и слабость, и дрожь. Соблазнительного песнопенья В красоту превращенная ложь. И в оковах последнего плена Сокровенная жажда Суда. — Скоро ль к мертвому сердцу вселенной Просочится живая вода? |
