ЕКАТЕРИНА ТАУБЕР. ОДИНОЧЕСТВО (Берлин: Парабола, 1935) I «Одиночество каждой души…» Одиночество каждой души, Кто охватит тебя и измерит? День за днем, пролетая, спешит В чем-нибудь навсегда разуверить. И в нелепой дневной суете, Где последние гибнут игрушки, Только плач изменивших мечте, Причитанье убогой старушки. Долог день на холодной земле, Страшен день, на безумье похожий, Где же отдых блаженный в тепле, Где же, ночь, твое тихое ложе? «Все часы по-разному стучат…» Все часы по-разному стучат; Все миры по-разному кружатся. Спит в любви неведомый разлад, Чтоб влюбленным не соединяться; Чтобы были мы отделены Неприступной, страшною стеною И, как узники, обречены: Биться, биться в стенку головою. И к другому узнику взывать Задыхаясь, месяцы и годы, Хоть пора смириться и понять: Нерушимы каменные своды. «От счастья стихов не пишут…» От счастья стихов не пишут И славы не ищут земной, И сдавленной грудью не дышат Предчувствием жизни иной. Не плачут весной на рассвете, Страстей покидая плен, А спят, прикорнув, как дети, У чьих-то спокойных колен. «Глубокий обморок души…» Глубокий обморок души: Недели скуки, мертвой лени. Подернут дымкой, мир лежит, Бесшумные проходят тени. И засыпаешь наяву, На вялые роняя руки Свою усталую главу. Ни гнева, ни любви, ни муки. И только иногда, во сне, Мечта о небывалой жизни, — О дальней, дальней стороне, О незаслуженной отчизне. «Лишь нежность, смешанная с болью…» Лишь нежность, смешанная с болью, С боязнью — это все пройдет, Как тень телег по чернополью, Как первых поцелуев мед — Нам от рождения знакома, До распыленья суждена; В узор дорог, в убранство дома Непоправимо вплетена. И только там — за далью новой, Где злой терновник не цветет, Сотрется с радостного слова Земной непрочности налет. В поезде
Только дальние огни мерцают У подножья посиневших гор, И, меняясь, быстро исчезает Их несложный, их живой узор. Вот леса навек закрыли; Вырван с корнем этой жизни хмель. И стучится в ухо четкий молот, Заглушая слабую свирель. На коленях неподвижны пальцы. Тряский поезд беспощадно скор. Рядом — те же вечные скитальцы, Тот же неутешный разговор, — О путях неведомых и душных, О колесах, уносящих в муть, О колесах мерных и послушных, Что тебя раздавят где-нибудь. «В эти октябрьские, рыжие дни…» В эти октябрьские, рыжие дни В поле холодное выйдем одни. В поле холодное, словно тогда — В те ненавистные сердцу года. Снова за кладбищем стынет закат — Красный, раскинутый по небу плат; Те же могилы и те же кресты, Тот же навеки отвергнутый ты. Думаешь, можно назад повернуть? Вновь оглянуться на пройденный путь? Вместе считать неживые года? Нет! Не хочу! Никогда, никогда! «Давно вступил неумолимый разум…» Давно вступил неумолимый разум В свои неоспоримые права. Молчат уста, грудь не волнуют сразу Влюбленного смирения слова. Не любопытство — горькое вниманье, В себя ушедший, и надолго, взгляд… О, пестрые смешные одеянья! О, юности неряшливый наряд! Как все проходит, как непостижимо Меняется, уносится, и вот Уж вы идете равнодушно мимо, Ища иной, незыблемый оплот. Спокоен шаг, уже неторопливый, Легко в руке покоится рука, И скорбный час вечернего отлива, Скользит, скользит, как в небе облака. «Ни за кого ты не положишь душу…» Ни за кого ты не положишь душу, Не выплачешь великолепных глаз, Не поседеешь. За блаженства час Свое благополучье не разрушишь. Размеренно привыкшая дышать, Ты, словно спелая для жатвы нива, Что в летний день раскинулась лениво И под серпом не хочет умирать. Восторг и муки, все, что мир тревожит, Твой дух не тронут, не взволнуют плоть. Скажи, как жар и жажду побороть, Чтоб на тебя мне сделаться похожей? |
