В г. Сюньян (совр. г. Цзюцзян) Ли Бо остановился в даоском монастыре Пурпурного предела, символично связав прошлое с будущим: в 744 г. в монастыре Пурпурного предела (только другом, севернее, в Восточном Лу) он прошел обряд «вхождения в Дао», что дало ему право именоваться монахом (без проживания в монастыре), а в 757 году именно в Сюньяне Ли Бо был заключен в тюрьму, облыжно обвиненный в участии в мятеже против императора.
В сюньянском монастыре Пурпурного предела пишу,
ощущая осень
Что-то осень мне тихонько шепчет
Шелестом бамбуков за окном.
Этот древний круг событий вечный
Задержать бы… Да не нам дано.
Я замру, от этих тайн вкушая,
В беспредельность дух послать могу.
Тучка, от Чжуннани
[154] пролетая,
Зацепилась за мою стреху.
Что сказать мне Тан-гадатель
[155] сможет?
Да и Цзичжу
[156] не отыщет слов.
Сорок девять лет уже я прожил,
Знаю: то, что было, то ушло.
Необузданность моя уснула,
Изменился мир уже давно,
Вот и Тао Цянь
[157] домой вернулся,
И созрело доброе вино!
И вот он, последний в земном бытии Ли Бо взгляд на любимую вершину. Пройдя тюрьму, амнистированный на полпути в ссылку, он восходит на Лушань, как в свою юность. Все в мире связано незримыми каналами, и вода в колодце бурлит от волн на отдаленной реке, и друзья, которых становится все меньше, соединены друг с другом энергетикой святых гор.
Покинув город Сюньян, шлю с озера Пэнли судье Хуану
Когда вода в колодце
[160] забурлила,
Я понял — волны по реке пошли
И, в зеркало небес раскрыв ветрило,
Повел свой челн до озера Пэнли.
Слегка поморосило в час заката,
Но снова небо в блеске чистоты,
И вот — Лушань! Душа безмерно рада.
Кто ведает пределы красоты!
Встает луна над каменным зерцалом
[161],
Небесный мост
[162] Жаровней растворен.
Когда душа о друге вспоминала,
Мы видели Лушань — и я, и он.
Оглядываясь на Лушань, пока вершина не скроется из вида, мы с Ли Бо плывем дальше, уже предвкушая знаменитый Осенний плес. Лодка минует отрезок Янцзы, около г. Чичжоу расслоившийся на 9 рукавов (Девятиречье), с девятью вершинами одной горы, напоминающими цветок, жадно распахнувший лепестки. Это была одна из 4 знаменитых буддийских гор. За год до того Ли Бо уже бывал здесь вместе с начальником уезда. Девятипалая гора тогда именовалась Цзюцзышань (букв. «гора с 9 детьми»), а поэт восхитился ее необычной красой и предложил переименовать ее в Цзюхуашань (9 гор-цветов).
Взирая на гору Цзюхуа, подношу цинъянскому Вэй Чжунканю
Я уже бывал в Девятиречье,
Видел девять гор-цветов вдали:
Словно с Неба низвергались речки,
Девять пиков-лотосов цвели.
Так хотел бы я струной певучей
Увести вас в эту даль за мной,
Где хозяин наш на белой туче
Возлежит под вечною сосной
[163].
Осенний плес… Тоской полна душа
Как повезло нам с Вами! Мы, кажется, сразу же и повстречали того, кого жаждали узреть. Сейчас мы на территории небольшого древнего царства Вань, которое к 8 веку, куда мы с Вами направлялись, уже покрылось патиной старины, и его следы сложно отыскать даже в хронологических таблицах, но иероглиф названия остался на каждом автомобильном номере в провинции Аньхуэй: именно он стал нынче символом этого административного образования как некий знак неотрывности настоящего от прошлого, что очень характерно для Китая.
Взгляните вон на ту горушку, что очертаниями похожа на потянувшееся к небу легкое строение, ее так и прозвали «Большая башня» (Далоу). На мшистом валуне сидит человек с семиструнной цинь на коленях. Волосы, у служивого люда обычно собранные в тугой пук на затылке, свободно рассыпались по плечам, как у отшельника-даоса, пренебрегающего условностями бренного мира и самим этим миром. Лиловый халат (не сочтите это неким домашним шлафроком, уж так мы привыкли несколько коряво переводить название сего парадного одеяния высокого вельможи) поистерся и выглядит несвежим, но все еще не отброшен и не заменен, как Ли Бо любил говорить, простонародным «холщовым платьем».
Громким, заполняющим все ближнее пустое пространство голосом с легкой хрипотцой усталости и с заунывностью неискоренимой печали он поет, перебирая струны:
Осенний плес, бескрайний, точно осень,
Пустынный, наводящий грусть на всех…
Я узнаю эти слова — осенью 754 года, стряхивая на Осеннем плесе горечь последнего прощания с отвергнувшей его столицей, Ли Бо написал целый цикл из 17 стихотворений. В них печаль «отлученного», как некогда определял свою невостребованность во властных структурах его великий и далекий предшественник Цюй Юань, чуть разбавляется влитостью в природу, еще не утратившую чистоты Изначального. Он поет не для кого-то, он поет для себя, это голос его души.
В те поры стихи не декламировали, а пели (как, впрочем, и сегодня делают барды), порой сочиняя мелодии, но чаще приспосабливая строки к великому множеству их, ходивших меж людей. Не было инструмента под рукой — «аккомпанировали» себе постукиванием по лезвию меча, отбивая такт. Музыкальное было время. А как иначе? По Конфуцию, коему все поклонялись, музыка — великий организатор и вдохновитель общественной жизни, она способна гармонизировать нравы в стране (или — испортить их, когда создается не по правилам, устоявшимся в веках).
На Осеннем плесе, обширнейшем районе на территории современной провинции Аньхуэй, Ли Бо бывал не раз и подолгу. Вспухшее многочисленными горами и горками, исчерченное реками и ручьями, шевелящееся летающей, плавающей, ползающей, бегающей живностью, прячущейся в густых зарослях, это тридцатикилометровое пространство, осенью сливающееся в одно сверкающее зеркало воды, расширяло сердце, будило мысль, снимало напряжение суеты цивилизации.
Осень и зиму 754 года Ли Бо провел на Осеннем плесе. В небольшом домишке старого даоса (об этом говорит «даоский» цвет горы в стихотворении — «бирюзовый») на склоне горы гулял ветер, и с ним всю ночь шепталась жесткая подушка, в дыры прохудившейся крыши выглядывала стреха, высматривая далекие звезды, а под утро на больших белых обезьян, к нашему времени уже почти совсем выведшихся, нападал страх, и они оглашали округу печальным воем.