На Французской Концессии есть пустыри, Где могилы китайцев буграми; Где трава, как в деревне, цветами пестрит; Где плакучие ивы ветвями В нежно-желтеньких почках качают весну… Где свистят настоящие птицы — Не из клеток… где я почему-то взгрустну На горячих кусках черепицы… Наш асфальтовый серый унылый пассаж С целым рядом домов трафаретных — Затенит на мгновенье далекий мираж, Проскользнувший в цветах незаметных: Золотой одуванчик увижу я вдруг… Вспомню пастбище в нашем именье! Молодых лошадей, коз и клеверный луг, Белый замок внизу в отдаленье… Но… пронесся зачем-то крикливый мотор! Задрожал и поник одуванчик На печальный китайский могильный бугор, Прошептав: «Извини, я — обманщик…» Я жалею цветы городских пустырей И забытые всеми могилы… А посаженных в клетки пичуг и зверей Я бы всех навсегда отпустила… И корейским цветам расскажу я потом Про смешной одуванчик шанхайский, Что могилу считает высоким хребтом, А пустырь — обиталищем райским! И про то, как забывши свой грустный удел, И раскрыв золотистые очи, В этом городе плоском мгновенно успел Одуванчик меня заморочить… Шанхай, 1929 В наводнение Опять разворочено русло разливом. Река — гоголь-моголь! Река — шоколад! В ней влажные скалы блестят черносливом, И в пене и в брызгах сырой аромат. Опять та же серая цапля в бурунах Летит, опьяненная гвалтом реки… Захлестнуты обе корейским тайфуном, Мы чертим по скалам косые штрихи. И этого дикого бега и бреда Не сможет постигнуть какой-то другой, А скользкие скалы не выдадут следа, Смывая его под моей ногой. Новина, 1930 Осень Только слышать шумы буйных сосен. Только видеть взвихренное море! Это ты — прекраснейшая осень, Ты летишь ко мне, ветра пришпорив. Куришь смолы пряных ароматов И бросаешь огненные блики. Но воинственно блистают латы Сквозь просветы девичьей туники. В солнце — обжигающая нега. В ветре — всепронзающая стужа. Горизонт сверкает в блеске снега, Волны мечутся в обрывках кружев. А вокруг еще пылают клены, И синее неба генцианы, И томящие, как зов влюбленной, Звуки неба — птичьи караваны. 1938 «Звенящие волны чумизы…» Звенящие волны чумизы И сжатый созревший ячмень. Под летним полуденным бризом Им шевелиться лень. Иду по полям бороздою, Иду, улыбаюсь и жду: Какою наделишь мздою? Какую пошлешь звезду? Вечность Луна, как нерпа золотая, Ныряет в облачных волнах, А моря гладь лежит, блистая, И плещется в дремотных снах. Хребет богатырем уснувшим Глядит на небо сквозь века. Кто знает больше о минувшем, Чем волны, скалы, берега? Песчинкой на песке у жизни Проходит бытие людей: Печали, радость, укоризны — Вот чем полны осколки дней… А вечность проплывает мимо, А вечность окружает нас — Она одна, одна не мнима, Непостижимая для глаз… Глядите в море, в звезды, в небо, Послушайте лучи луны: Там вечность совершает требу… Все остальное — только сны… Все остальное — преходяще. Есть мы иль нет, а жизнь течет. Роса горит в сосновой чаще, Земля свершает оборот… А Вечность — мудрая, простая, Лежит вокруг меня в песках. И, точно нерпа золотая, Луна ныряет в облаках. Лукоморье, 1940 Скала-Будда Здесь море, шиповник, песок раскаленный, Цветы голубые морского царя [4], И я — человек, перед ним оголенный, Сливаюсь с песком. Я желтей янтаря. Второй человек — это Будда из камня. Природа швырнула его на скалу — С ним встреча сегодня случайно дана мне: Ему поклоняюсь, его я люблю. Теперь поняла я пристрастье к растеньям: Он травы велел мне в потоки кидать; Их жизнь берегу я с языческим рвеньем — За лишний цветок может он покарать! Спокойный и серый. Он к морю очами, А справа и слева огни маяков. Он их наблюдает густыми ночами, От скал отстраняя слепых моряков. Шиповник малиновый, белый ползучий И плющ — все по скалам стремится к нему… Твое ли ученье, приказ ли твой лучший Я в лунную ночь эту точно пойму? Лукоморье, 1929 вернуться «Цветы морского царя» — местное название береговых растений с голубыми листьями. |
