— Безъ пощады!… И какъ вы были бы правы!

— Не правда-ли?… Такъ ты думаешь, что я должна еще принять его?

— Разумѣется! если это можетъ доставить вамъ удовольствіе, а для него послужить наказаньемъ.

— Эти обѣ радости я съумѣю повести рядомъ.

— Я боюсь только, чтобъ въ послѣднюю минуту ваше доброе сердце не сжалилось.

— Не бойся… Хоть бы онъ сталъ каяться и сходилъ съ ума отъ любви у ногъ моихъ…

— Онъ будетъ у ногъ вашихъ, графиня!

— Я поступлю съ нимъ, какъ онъ того стоитъ… я буду безжалостной.

— И я тоже не пожалѣю его, когда его оцарапаютъ эти хорошенькіе ногти, сказала Брискетта, цѣлуя пальчики графини. И еслибъ вы даже укусили его побольнѣй, графиня, сколько другихъ позавидовали бы такому счастью!

— Отчего-жь нѣтъ?… Возьми только на себя передать ему, что я жду его завтра при моемъ маломъ выходѣ.

Брискетта уходила; графиня спохватилась и сказала:

— А я забывала Морица савойскаго, графа де-Суассона, нашего мужа! Бѣдный Морицъ!

Брискетта едва не расхохоталась и поспѣшила выйдти.

Между тѣмъ дворъ переѣхалъ изъ Фонтенебло въ Парижъ, гдѣ король имѣлъ чаще возможность бесѣдовать о своихъ честолюбивыхъ планахъ съ Ле-Телье и его сыномъ, графомъ де Лувуа, уже всемогущимъ въ военномъ вѣдомствѣ.

Обергофмейстерина королевы, само собой разумѣется, тоже переселилась въ Лувръ вмѣстѣ съ ея величествомъ; также точно поѣхали въ Парижъ и всѣ придворные, молодые и старые. Въ Парижѣ ихъ ожидали тѣ же самыя интриги, нити которыхъ были завязаны въ Фонтенебло любовью, тщеславьемъ и честолюбіемъ…

Гуго, хорошо направленный Брискеттой, появился на другой же день при маломъ выходѣ Олимпіи, а вечеромъ его увидѣли опять на игрѣ у королевы. Какъ нѣкогда суровый Ипполлитъ, онъ, казалось, смягчился къ хитрой и гордой Аридіи, которая раздѣляла, какъ увѣряли, съ маркизой де ла-Вальеръ вниманіе его величества короля и держала въ страхѣ половину двора подъ своей властью; но Гуго дѣйствовалъ, какъ ловкій и искусный дипломатъ, которому поручены самые трудные переговоры: онъ поддавался соблазнамъ ея ума и прелестямъ ея обращенія медленно, постепенно, мало по малу, не какъ мягкій воскъ, таявшій отъ первыхъ лучей огня, но какъ твердый металлъ, нагрѣвающійся сначала только на поверхности. Олимпія могла считать шагъ за шагомъ свои успѣхи; ей нравилась эта забава и она тоже поддавалась невольно увлеченію. Ей было ново — встрѣтить сердце, которое не сдавалось по первому требованію. Это сопротивленіе пріятно волновало ее: это была приправа, будившая ея уснувшія чувства и притупленное любопытство.

Само собой разумѣется, при этихъ почти ежедневныхъ встрѣчахъ, не разъ представлялся имъ случай говоритъ о графѣ де-Колиньи и о начальствѣ надъ войсками, котораго онъ добивался. Гуго всякій разъ хваталъ такіе случаи на лету. Венгерская экспедиція сводила всѣхъ съ ума: она напоминала крестовые походы; предстояло, какъ во времена Саладина, биться съ невѣрными, и дальнее разстояніе, неизвѣстность придавали этому походу въ далекія страны такую рыцарскую прелесть, что всѣ горѣли желаніемъ принять въ немъ участіе. Не было ни одного дворянина, который не добивался бы счастья посвятить свою шпагу на службу христіанству. Всѣ знали уже, что король, уступая просьбамъ императора Леопольда, который рѣшился, сломивъ свою гордость, прислать графа Строцци къ французскому двору, — отдалъ уже приказаніе министру Летелье собрать армію подъ стѣнами Меца и оттуда направить ее къ Вѣнѣ, которой угрожали дикія толпы, предводимыя великимъ визиремъ Кьюперли, мечтавшимъ о покореніи Германіи исламу [3].

Графъ Строцци хлопоталъ усердно, чтобы французскія войска собирались поскорѣй. Но еще неизвѣстно было, кому поручено будетъ начальство надъ экспедиціей; называли сперва Тюренна и маркграфа баденскаго, но оба были скоро отстранены. Дворъ, средоточіе всѣхъ интригъ, раздѣлился на два лагеря: одни держали сторону герцога дела Фельяда, другіе графа де-Колиньи. Шансы обоихъ казались равными и спорамъ не было конца.

Разъ вечеромъ, на пріемѣ у графини де-Суассонъ, Гуго наконецъ не выдержалъ.

— Ахъ! вскричалъ онъ, вотъ одинъ изъ тѣхъ рѣдкихъ случаевъ, когда приходятся сожалѣть, что у васъ въ рукахъ шпага, а не вѣеръ, и что васъ зовутъ Гуго де-Монтестрюкъ, а не Луиза де ла Вальеръ.

— Это почему? спросила съ живостью Олимпія, на которую это имя производило всегда дѣйствіе электрическаго удара.

— Потому что никогда еще не представлялось лучшаго случая сдѣлать дѣло полезное и хорошее, дѣло великое и славное и связать имя свое съ такимъ предпріятіемъ, которое возвыситъ блескъ французской короны! Готовится смѣлая и опасная экспедиція… Чтобы командовать арміей, идущей на помощь колеблющейся имперіи, нужно полководца надежнаго, а кого хотятъ назначить? герцога де ла-Фельяда!… И вотъ судьба сраженій ввѣряется человѣку, который не съумѣлъ бы, можетъ быть, сдѣлать ученья эскадрону!… А почему его выбираютъ? потому что его поддерживаетъ женщина… герцогиня де да-Вальеръ вздыхаетъ, она плачетъ, она умоляетъ, и этого довольно, чтобы знамя Франціи было ввѣрено человѣку неспособному, тогда какъ есть полководецъ опытный въ своемъ дѣлѣ, закаленный въ самыхъ тяжелыхъ трудахъ, всѣми уважаемый, сражавшійся подъ начальствомъ Тюренна, умѣющій подчинить себѣ побѣду!… Ахъ! еслибъ я былъ женщиной!

— А что бы вы сдѣлали, графъ, еслибъ были женщиной?

— Я бы захотѣлъ доставить торжество правому дѣлу, я бы употребилъ мою красоту, мою молодость, весь мой умъ на то, чтобы счастье Франціи поднялось какъ можно выше…. я захотѣлъ бы, чтобы современемъ про меня сказали: спасеніе имперіи, освобожденіе городовъ, одержанныя побѣды, побѣжденные варвары — всѣмъ этимъ обязана родина одной ей, потому что она одна вручила оружіе той рукѣ, которая нанесла всѣ эти удары! Побѣдой, освѣтившей зарю новаго дарствованія, обязаны графу де-Колиньи! но выборъ графа де-Колиньи рѣшила она!

Въ душѣ графини де-Суассонъ шевельнулось что-то, удивившее ее самое: грудь ея пронизалъ какой то горячій токъ. Она взглянула на лицо Гуго, воспламененное воинственнымъ жаромъ, и сказала ему не безъ досады:

— Итакъ, вы полагаете, графъ, что ни одна другая женщина при дворѣ не въ состояніи совершить подобное чудо? Вы думаете, что одна герцогиня де-ла Вальеръ…

— Я знаю, что и другія могли бы. Развѣ онѣ не одарены всѣми прелестями, всѣмъ очарованіемъ? Имъ стоило бы только захотѣть…. одной изъ нихъ въ особенности! Но, нѣтъ! ни одна женщина не понимаетъ этого, ни одна не осмѣлится бороться съ могущественной фавориткой! и герцогъ де ла Фельядъ будетъ непремѣнно назначенъ.

— Кто знаетъ? прошептала Олимпія.

— Ахъ! еслибъ это была правда! вскричалъ Гуго, взглянувъ на нее пламеннымъ взоромъ.

Взволнованная еще и на слѣдующій день и сама удивляясь этому волненію, графиня, подъ предлогомъ утомленія, приказала не принимать никого и допустить одного только защитника графа де-Колиньи.

— Благодаря вамъ, я только и видѣла во снѣ, что приступы, вооруженія да битвы, сказала она ему; но если вы говорите съ такимъ жаромъ, съ такимъ огнемъ о дѣлахъ военныхъ, то что бы это было, еслибъ вы заговорили о дѣлахъ сердца?

— Та, кто доставила бы мнѣ случай пролить мою кровь для славы его величества въ славномъ предпріятіи, узнала бы объ этомъ очень скоро.

— Какъ! вы согласились бы разстаться съ ней?

— Да, но для того только, чтобы сдѣлаться достойнѣй ея любви.

— Но развѣ она… графиня де-Монлюсонъ согласилась бы также?

— Кто вамъ говоритъ о графинѣ де-Монлюеонъ? Не отъ нея же, полагаю, зависитъ экспедиція.

Олимпія улыбнулась.

— Вы такъ усердно хлопочете за графа де Колиньи, продолжала она, и никогда ничего не просите для себя самого. Почему это?

— А чего же мнѣ еще просить, когда я сижу одинъ съ обергофмейстериной королевы, одного взгляда которой добиваются всѣ придворные; когда-та, кто была Олимпіей Манчини, самая прелестная изъ прелестныхъ племянницъ великаго кардинала, благоволитъ меня принимать и выслушивать; когда наконецъ эта царица красоты, графиня де-Суассонъ, позволяетъ мнѣ подносить къ губамъ ручку самой плѣнительной женщины въ королевствѣ?