Онъ готовъ былъ кинуться къ ея ногамъ, но она его удержала и продолжала:

— Вы у меня взяли, кажется, розу? отдайте мнѣ ее назадъ.

Гуго досталъ розу и подалъ ей.

— Я не хочу, чтобы отсюда уносили что-нибудь безъ моего согласія, сказала она; но я не хочу также дать поводъ думать, что я придаю слишкомъ большую важность простому цвѣту…. Каковъ онъ есть, я вамъ отдаю его.

Гуго бросился цѣловать ея руку, но она высвободила ее и, подойдя къ столу, взяла съ него книгу, поискала въ ней и, проведя ногтемъ черту на поляхъ раскрытой страницы, сказала:

— Можете прочесть, графъ, и да сохранитъ васъ Богъ!

Орфиза вышла изъ комнаты блѣдная, со сверкающимъ взоромъ, между тѣмъ какъ Гуго схватилъ книгу и раскрылъ на замѣченномъ мѣстѣ. Съ первыхъ же строкъ онъ узналъ Сида, а на поляхъ отмѣченной ногтемъ страницы глаза его встрѣтили знаменитый стихъ:

— Орфиза! вскричалъ онъ.

Но его руки встрѣтили колебавшіяся еще складки портьеры за вышедшею герцогиней. Гуго не осмѣлился переступить за легкую преграду, отдѣлявшую его отъ его идола. Но не нашелъ ли онъ въ этой комнатѣ больше, нежели смѣлъ надѣяться, больше чѣмъ цвѣтокъ, больше чѣмъ даже ея волосъ? Опьяненный любовью, обезумѣвшій отъ счастья, съ цѣлымъ небомъ въ сердцѣ, Гуго бросился къ балкону и въ одинъ мигъ спустился внизъ, готовый вскрикнуть, какъ нѣкогда Родригъ:

Недаромъ боялся Монтестрюкъ минуты отъѣзда: послѣ деревенской жизни, которая сближала его все болѣе и болѣе съ Орфизой де Монлюсонъ, наступала жизнь въ Парижѣ, которая должна была постепенно удалить его отъ нея. Кромѣ того, разные совѣты и вліянія, которые были совсѣмъ незамѣтны въ тѣни деревьевъ замка Мельеръ, навѣрное завладѣютъ герцогиней, тотчасъ же по пріѣздѣ ея въ Парижъ. И въ самомъ дѣлѣ, Гуго скоро увидѣлъ разницу между городскимъ отелемъ и деревенскимъ замкомъ.

Съ появленіемъ герцогини среди разсѣянной парижской жизни при дворѣ, домъ ея хотя и остался открытымъ для Гуго, но онъ могъ видѣться съ ней лишь мимоходомъ и не иначе, какъ въ большомъ обществѣ. Для любви его, послѣ жаркаго и свѣтлаго лѣта, наставала холодная и мрачная зима.

И странная же была Орфиза де-Монлюсинъ! Молодая, прекрасная, единственная дочь и наслѣдница знатнаго имени и огромнаго состоянія, она была предметомъ такой постоянной и предупредительной лести, такого почтительнаго обожанія, видѣла у ногъ своихъ столько благородныхъ поклонниковъ, что не могла не считать себя очень важною особой и не полагать, что ей все позволительно. Кромѣ того, ее пріучили видѣть, что малѣйшая милость, какую угодно было рукамъ ея бросить кому-нибудь мимоходомъ, принималась съ самой восторженной благодарностью. Противъ ея капризовъ никто не смѣлъ возстать, желаніемъ ея никто не смѣлъ противиться. Благодаря этому, она была-то величественна и горда, какъ королева, но причудлива, какъ избалованный ребенокъ.

Послѣ сцены наканунѣ ея отъѣзда въ Парижъ, оставшись съ глазу на глазъ со своими мыслями, она сильно покраснѣла, вспомнивъ прощанье съ Гуго, вспомнивъ, какъ у нея, подъ вліяніемъ поздняго часа и вѣянія молодости, вырвалось почти признаніе, потому что развѣ не признаніемъ былъ отмѣченный ногтемъ стихъ изъ Конелева Сида?

Какъ! она, Орфиза де-Монлюсонъ, герцогиня де-Авраншъ, покорена какимъ-то дворянчикомъ изъ изъ Гасконьи! Она, которой поклонялась вельможи, бывшіе украшеніемъ двора, въ одно мгновенье связала себя съ мальчикомъ, у котораго только и было за душой, что плащъ да шпага! гордость ея возмущалась и, сердясь на самое себя, она давала себѣ слово наказывать дерзкаго, осмѣлившагося нарушить покой ея. Но если онъ и выйдетъ побѣдителемъ изъ указанной ею борьбы, — онъ самъ еще не знаетъ, какими усиліями, какими жертвами принется ему заплатить за свою побѣду.

Съ первыхъ же дней, Орфиза доказала Гуго, какая перемѣна произошла въ ея планахъ. Она приняла его, какъ перваго встрѣчнаго, почти какъ незнакомаго.

Затерянный въ толпѣ посѣтителей, спѣшившихъ поклониться всеобщему идолу, Гуго почти каждый разъ встрѣчалъ и графа де-Шиври въ отелѣ Авраншъ; но, продолжалъ осыпать его всякими любезностями, тѣмъ не менѣе графъ Цезарь, носившійся въ вихрѣ увеселеній и интригъ, относился къ нему, какъ вельможа къ мелкому дворянину. Но у Гуго было другое на умѣ и онъ не обращалъ вниманія на такія мелочи.

Взобравшись на третій этажъ невзрачной гостинницы, гдѣ Кадуръ нанялъ ему квартиру, онъ предавался угрюмымъ размышленіямъ и печальнымъ заботамъ, которыя легко могли бы отразиться и на его расположеніи духа, еслибъ у него не было хорошаго запаса молодости и веселости, котораго ничто не могло одолѣть.

Орфиза, казалось, совсѣмъ забыла разговоръ съ нимъ наканунѣ отъѣзда изъ Мельера, и какъ будто бы мало было одного ужь этого разочарованія, причины котораго онъ никакъ понять не могъ, — еще и жалкая мина Коклико, состоявшаго у него въ должности казначея, окончательно представляла ему все на свѣтѣ въ самомъ мрачномъ видѣ.

Каждый разъ, какъ Гуго спрашивалъ у него денегъ для какой-нибудь изъ тѣхъ издержекъ, которыя у молодыхъ людей всегда бываюгъ самыми необходимыми, бѣдный малый встряхивалъ кошелекъ какъ-то особенно и нагонялъ на Гуго самьгя грустныя размышленія, изъ туго-набитаго, какимъ этотъ кошелекъ былъ еще недавно, онъ дѣлался легкимъ и жидкимъ, а у Гуго было всегда множество предлоговъ опускать въ него руку, такъ что очень скоро онъ и совсѣмъ долженъ былъ истощиться.

— Графъ, сказалъ ему какъ-то утромъ Коклико, наши дѣла дольше не могутъ идти такимъ образомъ: мы стягиваемъ себѣ пояса отъ голода, а вы все расширяете свои карманы; я сберегаю какой-нибудь экю въ три ливра, а вы берете напротивъ луидоръ въ двадцать четыре франка. Мое казначейство теряетъ голову…

— Вотъ поэтому-то и надо рѣшиться на важную мѣру…. Подай-ка сюда свою казну и высыпь ее на столъ: человѣкъ разсудительный, прежде чѣмъ дѣйствовать, долженъ дать себѣ отчетъ въ состояніи своихъ финансовъ.

— Вотъ, извольте смотрѣть сами, отвѣчалъ Коклико, доставъ кошелекъ изъ сундука и высыпавъ изъ него все передъ Гуго.

— Да это просто прелесть! вскричалъ Гуго, раставляя столбиками серебро и золото. Я, право, не думалъ, что такъ богатъ!

— Богаты!… графъ, да вѣдь едва-ли тутъ остается…

— Не считай, пожалуйста! это всегда накликаетъ бѣду! Бери, сколько нужно изъ кучки и бѣги къ портному; вотъ его адрессъ, данный моимъ любезнымъ другомъ, графомъ де-Шиври, и закажи ему полный костюмъ испанскаго кавалера…. Не торгуйся! Я играю на сценѣ съ герцогиней де-Авраншъ, которая удостоила оставить для меня роль въ одной пасторали, и я хочу своимъ блестящимъ костюмомъ сдѣлать честь ея выбору. Бѣги же!

— Но завтра, графъ? когда пьеса будетъ разъиграна?…

— Это просто значитъ оскорблять Провидѣніе — думать, что Оно такъ и оставитъ честнаго дворянина въ затрудненіи. Вотъ и Кадуръ тебѣ скажетъ, что если намъ суждено быть спасенными, то нѣсколько жалкихъ монетъ ничего не прибавятъ на вѣсахъ, а если мы должны погибнуть, то всѣ наши сбереженія ни на волосъ не помогутъ!

— Что написано въ книгѣ судебъ, того не избѣгнешь, сказалъ арабъ.

— Слышишь? ступай же, говорю тебѣ, ступай скорѣй!

Коклико развелъ только руками отъ отчаянья и вышелъ, оставивъ на столѣ кое-какіе остатки золотыхъ и серебряныхъ монетъ, которыя Гуго поспѣшилъ смахнуть рукой къ себѣ въ карманы.

Дѣйствительно, Орфиза де Монлюсонъ вздумала устроить сцену у себя въ отелѣ и, чтобъ обновить ее, выбрала героическую комедію и сама занялась раздачей ролей между самыми близкими своими знакомыми. Графъ де Монтестрюкъ, графъ де Шиври, кавалеръ де Лудеакъ, даже сама принцесса Маміани должны были играть въ этой пьесѣ., навѣянной испанской модою, всемогущею въ то время. Надо было совѣршенно подчиниться ея фантазіи и не спорить, а то она тотчасъ же выключитъ изъ числа избранныхъ.