— Длинный такой, худой, волосы черные, короткие, скуластый. На полицая не похож, нет, уж больно грустный. Носит темные брюки и белую рубашку с длинными рукавами — в такую-то жару!

— Семинарист! — вырвалось у Эмери.

— Чего ты несешь? Какой семинарист? Он что, поп? А сам в цивильном, без сутаны. Да и правда, теперь попы одеваются, как все люди, их не отличишь.

— Кончай языком молоть хоть на пять секунд! Это не важно, оставь. А больше ничего не было?

— Месяца два или три, не помню уж точно, приезжала одна журналистка. Допросила половину деревни, а потом мне позвонила и притопала. Догадался зачем?

— Догадался. А ты ее приняла. Кто тебе велел?

— Никто не велел, только я знать хотела.

— Что знать? О чем она тебя спрашивала?

— О тебе. Мямлила, путалась, но я поняла, что к правде близко. Я ей туману напустила — не знаю еще, насколько хватит. Да я наверняка думала, ты эту журналистку знаешь.

— Не понимаю, о чем ты. Мне надо уезжать. А денег нет.

— Ты поэтому приехал? Потому что «бабки» кончились?

— Нет. Сама знаешь. Деньги — это так, заодно. Если б я приезжал всякий раз, как был на мели, ты бы меня каждую неделю видела!

— И то правда. Я все эти годы не знала, где ты, что ты! Пойди-ка в мою комнату, там она все на том же месте — та шкатулка. Куда ты лазил, а думал, что я не знаю. А я эти деньги, сынок, тебе туда специально клала, чтоб ты не воровал, не мошенничал. Да только все зря.

— Ты бы сразу сказала, тогда бы все наверняка не так было. Я буду тебе иногда звонить — не очень часто, все время звонить не смогу. Если к тебе кто придет, полиция или еще кто, сообщи мне.

— А лекарства ты пьешь? Да ты же мне так и не сказал, как у тебя здоровье! Только гляжу я на тебя, и кажется, живешь ты распущенно.

— Конечно пью, иначе и жить не мог бы!

— Ох, как мне страшно, когда ты так говоришь! Должно быть, натворил каких-нибудь ужасов!

— Говорю же, ничего не было. А если тебе скажут, что я натворил ужасов, никому не верь!

— Устала я… осточертело все… Так что мне говорить, если спросят?

— Ничего не говори. Меня нет. Как ты решила, так теперь и расхлебывай. Я больше не приеду. И кончай пить!

Одиль Бриаль пристально уставилась на Жан-Пьера. В ее тяжелом взгляде тоска смешивалась с любовью. К глазам подступали слезы, и она медленно запрокинула голову назад, скрыть их. Она не хотела плакать при сыне. Слезы скатились к вискам, она смахнула их рукой.

— Я теперь другая стала.

— Ты бы сразу стала другая, а теперь поздно.

— Ерунда все это! Говоришь, а жизни моей не знаешь. Ничего не знаешь о ней, даже самую капельку… Правда, сына, не надо тебе больше сюда приезжать.

Мистраль и Бальм спорили. Первый зам был так недоволен, что даже не придумал ни одного сравнения и ни разу не пошутил.

— Людовик, случилось то, что должно было случиться. На этот раз ты легко отделался. Машина — плевать, жестянка, починят, и все. Я тебе уже много раз говорил: отдохни. С тех пор как ты вернулся на службу, с каждым днем все хуже! Ты по утрам в зеркало хоть глядишься? У тебя же рожа — не дай Бог! Словно другой человек вернулся!

— Брось ты! Да, физически у меня сейчас неважный период, правда, со всяким может случиться. Как закончим дело, я несколько дней возьму, а там все придет в порядок.

— По-твоему, это нормально, что ты после месячного отпуска в таком состоянии? Мне вот интересно, до конца ли ты восстановился после…

— Стоп, Бернар! Об этом не надо, нечего прошлое ворошить! И как бы я себя ни чувствовал, что физически, что морально, это тут совершенно ни при чем!

Мистраль все больше сердился, но прилагал усилия, чтобы казаться спокойным.

— Хорошо. Ответ принимаю. Но мой долг — минимизировать ущерб. Кроме того, прошу тебя, езжай сейчас домой. Все равно голова не варит, и ты можешь куда-нибудь врезаться на машине гораздо хуже.

— Бернар, давай договоримся. Если сегодня вечером я опять не в форме — делаю перерыв. Идет?

— Ладно, до вечера, только перед уходом я хочу тебя видеть.

— Хорошо, доктор.

На эти слова Бальм все-таки улыбнулся и, покачивая головой, вернулся к себе в кабинет.

Мистраля перед его кабинетом ждал Кальдрон.

— Как поговорили?

— Так себе. Бальм сегодня хочет силой прогнать меня отдыхать. Еще чуть-чуть, и он запретил бы мне садиться за руль.

— И как вы?

— Ни в коем случае! Победа будет за мной. Я не собираюсь следить за ходом дела в своем саду на шезлонге!

— Я вас, конечно, понимаю, только играть своим здоровьем вам тоже нельзя.

— Ничем я не играю, все в порядке! Теперь к делу. Все люди слышали запись?

— Да. Никто никого не узнал.

Дверь кабинета была приоткрыта. Лейтенант Фариа тихонько протиснулся в нее с лицом человека, принесшего дурные вести. Мистраль невольно обратил на это внимание:

— Что вы хотите сказать? Дело развалилось, мир рушится?

— Не совсем так, но вещь как минимум неприятная.

— Давай, мы слушаем.

Кальдрон понял, что молодой лейтенант смущается и без приглашения не начнет.

— Утром я получил по почте — она опять заработала — дубликат детализации разговоров Димитровой. Несколько дней назад я их получил в конверте, потому что почта была в отрубе, и передал Дальмату, он хотел сам с ними работать.

— Ну и что?

— Сейчас я быстренько посмотрел списки. С компьютером это очень быстро. Среди номеров, по которым звонила Димитрова, пять раз встретился мобильный Поля Дальмата.

В кабинете настала тишина. Фариа опять пришел в замешательство.

— Ошибки, полагаю, быть не может? — спросил Мистраль, ко всему готовый.

— Нет, это тот самый номер, который Дальмат нам всем дал, когда пришел в отряд.

— Когда были звонки?

— Около двух месяцев назад. Позже не было.

— Добро, принесите мне эти списки и никому больше про эту историю не говорите. Это ведь не само собой разумеется, тем более что дело касается начальника вашего отряда.

Когда Фариа ушел, Кальдрон встал и закрыл дверь кабинета.

— Что вы собираетесь делать?

— Прежде всего все обдумать и не говорить об этом с Дальматом, пока у меня не будет достаточно материала для такого разговора. У нас в разгаре дело об убийствах, минимум трех, может быть, шести или даже больше людей, а перед нами только разбросанные частички пазла.

— Я держу в голове его личное дело, которое нам передали при переходе к нам. Там ничего подозрительного — одни благодарности да поощрения.

— Я позвоню коллеге — начальнику СОИ, у которого Дальмат работал прежде. И говорить буду не суконным протокольным языком.

— А Бальму словечко скажете?

— Да, но не прямо сейчас. Подожду, пока данные для ответа соберутся вместе. А вы, Венсан, при моем разговоре с Дальматом будете присутствовать.

— Не могу представить, чтобы Дальмат замарался на большой пакости.

— Я тоже, но мы вынуждены признать: он не стал нам сообщать о знакомстве с Димитровой. Это не пустяки.

— А вообще его поведение, когда он узнал о ее убийстве, должно было меня насторожить. Как раз перед вашим приходом в то утро, когда вы ему «намылили шею», он у меня в кабинете совершенно раскис. Признаюсь, я тогда не понял, что с ним случилось.

— Как бы то ни было, как только мы ответим на этот вопрос, со службы он уйдет.

— Понимаю, но сомневаюсь. Не могу я поверить, что он был хоть как-то замешан в убийстве.

— Я с вами согласен, Венсан, слава Богу, это так. Потому-то я и не спешу и ищу ответ прежде, чем говорить с ним.

Около десяти вечера Оливье Эмери ехал на максимально дозволенной скорости восемьдесят километров в час по правой стороне парижского окружного бульвара. Машин было не много, а жару при опущенных стеклах автомобиля можно было терпеть. Оливье Эмери держал сигарету в левой руке, курил и время от времени стряхивал пепел, свешивая руку через окно вдоль дверцы.