– А если во время очередного «получения информации» исчезнет всё население Земли?

– Население может исчезнуть и от столкновения с кометой, и тогда неважно будет, спокойно и размеренно ли мы жили и не обижали ли своих соседей. А вот если вовремя выйти на новый этап развития, то катастрофу предотвратить будет вполне по силам.

– Но ведь, говоря твоими словами, катастрофа – это такой же катаклизм во благо цивилизации. Зачем тогда предотвращать столкновение?

– Ты маленько недопонял, – Измайлов вновь отошёл от стола и прошёлся по кабинету. – Любое неординарное действие рождает противодействие, и это тоже одно из условий развития цивилизации. Вспомни, как весь мир боролся с Гитлером, как противился распространению коммунизма. Это другой закон. Если люди достигнут определённой ступени развития, они непременно станут вести борьбу за выживание, бороться с этой самой кометой. Это ли не стимул для дальнейшего прогресса.

– Значит, всё-таки, именно противодействие – есть главный двигатель истории?

– Пусть будет так. И что? Я ведь всё равно прав?

– Ну а если, несмотря на все старания, люди всё-таки не смогут спасти Землю и, следовательно, себя?

– Тогда – закономерный конец. Получается, человечество не успело достигнуть уровня, необходимого для самозащиты, – собеседник на секунду взглянул мне в глаза. – Возможно, так бесславно заканчивала своё существование уже не одна цивилизация, – он опять оживился и зашагал по периметру помещения. – Резюме: чем большее число раз мир встряхнётся переменами, тем меньше у человечества шансов кануть в забвение. Согласен?

Я налил ещё стакан минералки, и не столько пил, сколько, пользуясь короткой передышкой, старался переварить информацию. Ну, предположим, ты добьёшься своей цели. Станешь личностью, с которой все будут считаться. Убедишь народ поддержать тебя. Если не согласятся, заставишь. В конце концов, заваришь кашу, которую будет расхлёбывать не одно поколение, при современном опыте развития идеологии и науки это вполне возможно. И что? Ты обрекаешь себя на неприятие и вражду всего мира. То есть, ты своими действиями сознательно вызываешь противодействие, пусть даже нужное для прогресса, становясь его – противодействия, жертвой. Герой, ополчивший против себя мир, ради спасения этого мира? Тебе это ничего не напоминает? Человеческая жизнь – всего лишь миг? Согласен. Это, как в песне поётся: «Есть только миг, между прошлым и будущим…» И в этот миг ты не почувствуешь пользы от грядущих перемен. Ты почувствуешь эйфорию от вседозволенности власти и грязь обиды тайных плевков в твою сторону, в борьбе с которыми и потратишь остаток дней, пока тебя не убьют подосланные убийцы, или ты сам не сведёшь счёты с жизнью. Хотя, возможно, умрёшь своей неспокойной смертью. Будущее вспомнит тебя упоминанием в летописи и, может быть, это будет будущее, которое создал ты при помощи своих катаклизмов и своего самосожжения в настоящем. Так стоит ли игра свеч? Или ты подобен тем революционерам, что умирали с верой в светлое будущее, а их деяниями в настоящем пользовались различные «Ленины»? История запомнит тебя не как Ленина, со всеми его отрицательными и положительными качествами, а как простого бомбометателя-террориста, верящего в конечные идеалы добра и справедливости. Будущее и настоящее связаны воедино только в глазах вечности. Нам же – простым смертным, довольствующимся подножным кормом сиюминутных событий, остаётся лишь одна лазейка для братания с этой самой вечностью – слабая попытка веры в бессмертие наших душ.

Вслух я, разумеется, ничего не произнёс. Измайлов прекратил хождение по кабинету и теперь просто стоял возле окна, крутил цепочку.

– Кажется, ко мне подъехали, – он посмотрел вниз с высоты второго этажа на улицу. – Извини, работа.

– Понимаю… – допил минеральную воду и поднялся с кресла.

– Звони, ближе к праздникам. Придумаем что-нибудь с твоей музыкой.

– Хорошо, позвоню.

– И… Погоди, тебя ведь Андреем зовут? – Измайлов вновь прекратил крутить цепочкой. – Помнишь, ты в прошлый раз, у Федяева в офисе, фразу интересную произнёс? Про тишину, что-то там…

– Да я не помню уже… До свидания.

Навстречу мне поднимался полковник в сопровождении офицеров рангом пониже. Я вышел на улицу, где страдало от неопределённости двадцать четвёртое апреля 1992 года. Года чёрной обезьяны по восточному календарю. На том самом дереве, которое заинтересовало Измайлова, сидели те же самые птички. «В дом заехали грачи, с добрым утром, москвичи…» Впрочем, это были скворцы. Подошёл к телефону-автомату, висевшему на этом же здании, и снял трубку.

– Извините, вы бы не могли соединить меня с Игорем Сергеевичем? Занят? – положил трубку, а затем набрал другой номер.

– Алло, кто это? – послышалось из другого мира.

Трубка легла на место, и я определился. Затем ещё раз бросил взгляд на дерево, скворцов не было.

– Привет, ты одна?

– Ну… Уже одна, – Лолита стояла на пороге в домашнем халате и удивлённо моргала большими чёрными глазами. – Я думала, ты…

– Я тоже так думал. Что, так и будем в дверях общаться?

– Зачем же? – она уплыла в глубь коридора, и я последовал её примеру, захлопнув за собой дверь.

– Это ты звонил полчаса назад? – мы вошли в комнату, где я, по привычке, бросил куртку на первое попавшееся кресло, а Лола подняла её и отнесла назад в коридор, на вешалку.

– Вроде, я.

– Я почему-то сразу это поняла.

– Ну, ты ведь девочка догадливая, – упал на незаправленную постель, свесив вниз только ноги. – Маргарита привет передала. Был очень удивлён.

– Отчего же? – Лолита продолжала стоять, прислонясь спиной к стене. – Ты ведь знаешь, как я к тебе отношусь, – она помолчала секунду, – мой хороший.

– Хороший… – повторил за ней следом. – Не обиделась в прошлый раз? Только честно?

– Да нет, не обиделась. Скорее… Скорее, напугалась. Ты ненормальный, Андрюша.

– Чокнутый, имеешь в виду?

– Да если бы чокнутый, ещё куда ни шло, а то… Какое бы слово подобрать? Ну, в общем, ты сам знаешь.

– Зачем же тогда привет передавала?

– Затем, что… – она подошла и присела на постель рядом со мной. – Потому что, мне… – Лола произносила слова медленно, растягивая их. – Мне нравятся ненормальные мужчины.

И взгляд насквозь. И сквозняк от этого взгляда гасит любые другие эмоции, оставляя главное. Еврейские глаза – печаль и вызов в одном озере. Зрачки расширяются, предоставляя выход страсти, и в похоти видится благо. Моя рука сжимает в комок чёрных перьев жёсткие волосы, и я, притягивая к себе свою жертву, сам становлюсь жертвой взаимного нетерпения.

– Не бывает ненормальных людей. Всё это слишком, слишком, слишком условно…

Она давит рукой на живот и осторожно, по-кошачьи, подкрадывается к губам. Губы сохнут от предчувствия слабости. Язык выполняет функции «скорой помощи». Внезапно Лолита замирает:

– Я хочу не только этого…

В моих глазах вопрос, хотя в её сразу два ответа. Только рассудок отказывается верить в повторяемость паузы.

– Понимаешь, я хочу, как в прошлый раз.

И восприятие преемственности раздваивается.

– Что ты хочешь, Лола?

– Я хочу, как в прошлый раз, – она спокойна в своей настойчивости и настойчива в кажущемся спокойствии.

«Как в прошлый раз» – проносится мимо горячим ветром и разбивает стёкла перекрытого ставнями окна. «Как в прошлый раз» – красные осколки подобны солоноватым на вкус каплям. Пол в красную крапинку, потолка нет, только ветер, по-прежнему горячий и живой. Я откидываю голову, гляжу в растворившийся потолок и начинаю смеяться. Глухо и неестественно.