Да, лицо ее и вправду вспыхнуло. Она так вдарила кулаком по столу, что стекло под всеми ее бумагами треснуло, и она оцарапала свою мясистую руку.

- Юная леди, вы отправитесь прямо к психиатру. Вы явно враждебная, деструктивная личность и нуждаетесь в присмотре. Так говорить со мной, когда я пытаюсь вам помочь! Вы зашли дальше, чем я думала.

Шум привлек ее секретарш, и декан Марни позвонила в университетскую больницу. Меня под конвоем отвели в отделение для сумасшедших двое здешних полицейских. Сестра взяла у меня отпечатки пальцев. Наверное, их потом изучали под микроскопом, глядели, нет ли на них каких-нибудь болезнетворных бактерий. Потом меня отвели в голую комнату с одной койкой и раздели до ничего. Меня втиснули в халат, в котором даже Мэрилин Монро выглядела бы уныло. Закрыли дверь и повернули ключ. От ламп дневного света болели глаза, а бормотание этих типов так же могло свести с ума, как их лечение. Через несколько часов доктор Демирал, психиатр-турок, пришел поговорить со мной. Он спросил, не беспокоит ли меня что-нибудь. Я сказала, что, конечно же, теперь беспокоит, и что мне хочется убраться подальше из этого места. Он сказал, чтобы я успокоилась, и тогда через несколько дней я выйду. До этого времени за мной будут присматривать, ради моего же блага. Это процедурный вопрос, и ничего личного. За следующие дни я превзошла Бетт Дэвис^{37} в актерской игре. Я была спокойной и веселой. Я притворялась, что ужасно рада видеть жирное бородатое лицо доктора Демирала. Мы говорили о моем детстве, о декане Марни и о кипящей во мне ненависти, которую я подавляю. Это было очень просто. Что бы тебе ни говорили, сохраняй серьезный, вдумчивый вид и повторяй «да-да» или «а я и не думала». Я сочиняла устрашающие истории, чтобы дать своему гневу основания в прошлом. Еще очень важно рассказывать сны. Они любят сны. Я лежала целыми ночами и придумывала себе сны. Это было изнурительно. Через неделю меня выпустили, и я вернулась в относительный покой Броуард-Холла.

Я остановилась у почтового ящика, в котором было два письма. Одно было написано почерком Фэй, другое было в конверте с серебряно-сине-золотой рамочкой, очевидно, от моих возлюбленных сестер по «Трем Дельтам». Это письмо я открыла первым. Оно было официальным, с печатью в виде полумесяца. Меня исключили из общества, они выражали уверенность, что я их пойму. Все надеялись, что я исправлюсь. Я взбежала по лестнице, открыла дверь и увидела, что вещей Фэй нигде не было. Я села на одинокую кровать и прочла письмо Фэй.

«Дорогая, милая, любимая Молли!

Психологиня сказала, что папа едет меня забрать, и чтобы я собирала вещи. Папу чуть удар не хватил из-за всего этого, потому что, как только я выбралась после этой отвратительной беседы от психологини, я позвонила домой, и трубку сняла мама. Она как будто бритву проглотила. Сказала, что лучше бы мне все объяснить, потому что папа готов запихнуть меня в дурдом, чтобы «исправить». Господи, Молли, они все с ума посходили! Мои собственные родители хотят меня запереть под замок. Мама плакала и говорила, что она добудет лучших докторов для своей девочки, и за что ей все эти беды. Блевать охота! По-моему, мы больше не увидимся. Меня будут держать далеко, а ты заперта в больнице. Я чувствую себя будто под водой. Я бы убежала одна, но, кажется, и двинуться не могу, звуки у меня в голове катаются, как волны. Наверное, я не всплыву, если не увижу тебя. А тебя, похоже, я увижу не скоро. Если они меня увезут, то, может быть, и вовсе не увижу. Молли, выбирайся отсюда. Выбирайся и не пытайся меня искать. Теперь не наше время. Все сговорились против нас. Послушай меня. Может быть, я и под водой, но кое-что еще вижу. Выбирайся отсюда. Беги. Ты из нас двоих сильнее. Отправляйся в большой город. Там должно быть получше. Будь свободна. Я люблю тебя.

Фэй.

P.S. Двадцать долларов - все, что осталось у меня на счете. Они в верхнем ящичке твоей тумбочки, там, где нижнее белье. Там же я оставила старую бутылку «Джека Дэниэлса». Выпей за меня, и вперед».

Между белой и красной парой нижнего белья лежали двадцать долларов. Под всем бельем лежал «Джек Дэниэлс». Я выпила за Фэй, потом прошла по коридору, где все двери закрывались передо мной с точностью часового механизма, и вылила остатки в канаву.

На следующий день в моем почтовом ящике появилось письмо от комитета по стипендиям, сообщающее мне, что моя стипендия не может быть возобновлена по «моральным соображениям», хотя мои академические успехи «превосходны».

У задней стенки моего шкафа, полного пальмовых жучков, покоился мой чемодан с наклейкой Штата Девочек. Я вытащила его и собрала, посидела на нем, чтобы он закрылся. Учебники, кроме английского, я оставила в комнате, там же оставила курсовые, футбольные программки и последние крохи наивности. Я навсегда закрыла дверь за идеализмом и за верой в то, что человеческая натура в целом хороша, и пошла на автобусную остановку той же дорогой, что шла сюда.

Мать сидела в зеленом мягком кресле-качалке, когда я вошла в дверь.

- Можешь поворачиваться и уходить. Я знаю все, что там случилось, деканша мне позвонила. Разворачивай свою задницу и убирайся.

- Мама, тебе известно только то, что они тебе сказали.

- Мне известно, что ты задницей думаешь, а не головой, вот что мне известно. Ты извращенка, а я выкормила извращенку, вот что мне известно. Ты хуже, чем грязные сборщицы фруктов в роще, знаешь ты это?

- Мама, ты ничего не понимаешь. Почему бы тебе меня не выслушать?

- Я ничего не хочу от тебя слушать. Ты всегда была дурная. Никогда не слушалась законов - ни моих, ни школьных, а теперь и божеские законы отвергаешь. Убирайся вон. Мне ты не нужна. Какого черта ты вообще сюда притащилась?

- Потому что ты - моя семья, и другой у меня нет. Куда мне еще идти?

- Сама об этом думай, нахалка! Друзей у тебя больше не будет, а семьи и так уже нет. Вот тогда и посмотрим, что с тобой станется, задавака. Думала, пойдешь в колледж, станешь выше меня? Думала, будешь с богатыми водиться? Ты ведь и сейчас считаешь себя лучше всех. Даже тем, что ты извращенка, тебя не проймешь. Гордыня твоя через всю рожу у тебя написана. Вот погоди, доживу я до того дня, когда ты подожмешь хвост. А я только посмеюсь тебе в лицо.

- Скорее доживешь до того дня, когда увидишь меня мертвой. 

Я взяла чемодан от двери и вышла в прохладную ночь. В кармане джинсов были 14 долларов и 61 цент, все, что осталось от денег Фэй и от моих денег после билета на автобус. За эту сумму я не проеду и полпути до Нью-Йорка. А я собиралась именно туда. В Нью-Йорке столько таких, как я, что еще одна погоды не сделает.

Я прошла на северо-восток, по Четырнадцатой улице к трассе номер 1, там поставила на землю чемодан и подняла большой палец. Никто, казалось, меня не замечал. Я уже думала, что придется пешком идти до Нью-Йорка, когда подъехал «универсал» с номерами Джорджии.

Мужчина, женщина и ребенок, сидевшие в машине, оглядели меня. Женщина сделала мне знак, чтобы я прыгала к ним. Она заговорила:

- Мой муж думает, что ты студентка, которая оказалась на мели. Приехала на каникулы, а деньги кончились, так ведь?

- Да, мэм, именно так и было, и знаете, я не могу сказать родителям, что сюда ездила. Они с ума будут сходить.

Мужчина фыркнул.

- Вот дети! Где ты учишься?

- В Барнарде, в Нью-Йорк Сити.

- Ну и далеко же ты забралась! - сказала женщина.

- Да, мэм. Вы, наверное, так далеко не едете, правда?

- Нет, но мы едем на север в Стейтсборо, Джорджия, - она засмеялась.

- Хватает же тебе духу ездить автостопом, - удивился ее муж. - Никогда не видел, чтобы девушка так ездила.

- Может, вы раньше не видели, чтобы у девушки не осталось денег?

Оба захохотали и согласились, что дни безумной молодости снова в моде. Они были славные люди, домашние, провинциальные и скучные, но все равно славные. Они предупредили меня, чтобы я не влезала в машину, где больше одного мужчины, а старалась выбирать машины, где есть женщина. Когда они высадили меня на заправке  «Гольф» в Стейтсборо, мужчина дал мне десятидолларовую бумажку и пожелал мне удачи. Они помахали на прощанье и уехали навстречу закату семьи ядерного века.