Он принимается за поднос: соус, хлеб, сырые фрукты, вино; все выглядит очень аппетитно. Прежде чем он успевает управиться с едой, дверь камеры отворяется, и входит женщина, одетая в короткий костюм, принятый в коммуне. Он догадывается, что она не из рядовых работников: у нее холодный властный взгляд, а лицо имеет интеллигентное выражение. Ей, наверное, около 30 лет. Как и другие женщины коммуны, она стройна; у нее эластичные мускулы, длинные ноги и маленькие груди. Чем–то она напоминает ему Микаэлу, только ее короткие волосы каштанового цвета гладко острижены. На левом ее боку с ремня свисает оружие.
— Мне не доставляет удовольствия вид твоей наготы, — сказала она непререкаемым тоном. — Оденься, и тогда мы сможем поговорить.
Она говорила на языке гонады! Правда, проглатывались с акцентом окончания слов, словно ее ослепительно сверкающие зубы откусывали им хвосты; гласные звуки были искажены. Однако, несомненно, это был язык его родного здания. Наконец–то он установит с ними связь!
Он поспешно набрасывает на себя свою одежду, она с каменным лицом наблюдает за ним. Очевидно, она не из покладистых.
— В гонадах, — говорит он, — нас не слишком заботит, одеты мы или раздеты. Мы живем в так называемом постуединенной культуре.
— Но здесь не гонада!
— Я понимаю, что нарушил ваши обычаи, и сожалею об этом.
Наконец он прикрыл свою наготу. Она несколько смягчилась, благодаря его извинениям и послушанию. Сделав несколько шагов в глубину камеры, она говорит:
— Давно уже среди нас не появлялся шпион из гонад.
— Я не шпион!
Холодная скептическая улыбка.
— Тогда почему ты здесь?
— Я не собирался ничего делать на землях вашей коммуны. Я только проходил по ним, направляясь на запад, к морю.
— В самом деле? — она сказала это так, словно он сообщил ей, что вышел прогуляться к Плутону. — Значит, ты путешествуешь? И, конечно, один?
— Да.
— И когда же началась твоя увеселительная прогулка?
— Вчера, рано утром, — ответил Майкл, — Я из гонады 116. Программист, если это вам что–нибудь говорит. Я внезапно почувствовал, что больше не могу оставаться внутри здания: я должен узнать, на что похож внешний мир. И тогда я устроил себе выходной пропуск и улизнул из гонады перед самым рассветом. Я пришел ни ваши поля, ваши машины увидели меня, и вскоре меня «подцепили». Всему виной языковый барьер. Я не мог объяснить, кто я такой.
— Что ты надеешься узнать, шпионя за нами?
— Я же сказал вам, что я не шпион, — устало говорит он, сразу сникнув.
— Гонадские люди не имеют привычки удирать из своих зданий. Я много лет имела дело с людьми этого рода, я знаю, как вы мыслите. — Взгляд ее холодных глаз уперся в него. — Да вас бы парализовал ужас через пять минут, после того как вы вышли, — добавила она. — Конечно же тебя натренировали для этой миссии, иначе ты был бы не способен продержаться целый день в полях. Никак не пойму, зачем они послали тебя. У вас свой мир, а у нас — свой. У нас нет конфликтов, наши интересы не сталкиваются, а значит, нет нужды в шпионаже.
— Целиком с вами согласен, — говорит Майкл. — Именно поэтому я не шпион.
Он чувствует, что его влечет к ней, несмотря на суровость ее поведения. Ее знания и самообладание привлекают его. Если б она еще улыбалась, то была бы совершенно неотразима. Он продолжает:
— Как мне заставить вас поверить мне? Я только хотел повидать мир вне гонады. Вся моя жизнь прошла внутри помещения. Ни запаха свежего воздуха, ни ощущения солнечных лучей на коже. Тысячи людей живут надо мной. Я обнаружил, что не слишком согласен с гонадским образом жизни. И тогда я вышел наружу. Я не шпион. Я только хотел попутешествовать, увидеть море. Вы видели море? Нет? Это моя заветная мечта — погулять по берегу, услышать шум накатывающихся на него волн, почувствовать под своими ногами мокрый песок…
Страстность его тона, наверное, начинает убеждать ее. Она пожимает плечами, вид ее несколько смягчается, и она говорит:
— Как тебя зовут?
— Майкл Стэйтлер.
— Возраст?
— Двадцать три.
— Мы бы могли посадить тебя на борт следующего быстроходного поезда, груженного грибами. Ты будешь в своей гонаде через полчаса.
— Нет, — просит он, — не делайте этого. Позвольте мне идти на запад! Я не хочу возвращаться, не увидев моря.
— Значит, ты еще не собрал достаточно информации?
— Я же говорил вам, что я не… — он останавливается, поняв, что она поддразнивает его.
— Ладно. Может быть, ты и не шпион. Наверное, просто сумасшедший. — Она улыбается — в первый раз за все время — и садится на корточки у стены, не спуская с него взгляда. И уже легким непринужденным тоном спрашивает: — А что ты думаешь о нашей деревне, Стэйтлер?
— Я даже не знаю, что сказать.
— Ну, какое мы произвели на тебя впечатление? Какие мы? Простые или сложные? А может, злые? Ужасные?
— Странные, — отвечает он.
— Странные относительно тех людей, среди которых ты жил, или вообще?
— Мне трудно определить… Вы как будто из другого мира. Это одно и то же. Я… Как тебя, между прочим, зовут?
— Арта.
— Артур? У нас это мужское имя.
— А–р–т–а.
— А, Арта. Как прекрасно, что ты живешь так близко к земле, Арта. Для меня это только мечта. Эти маленькие дома, эта площадь. Все ходят по открытому пространству. Солнце. Огни зданий. Ни лестниц, ни спусков… А этот обряд ночью. Музыка, беременная женщина. Что это было?
— А–а. Ты о противородовом танце?
— Так вот что это было! Это был… — он запинается, подбирая слово, — обряд стерилизации?
— Это танец для того, чтобы обеспечить хороший урожай, — говорит Арта, — чтобы посевы были здоровыми, а деторождаемость низкой. У нас есть свои законы о рождаемости.
— А женщина, которую били, она что? Забеременела незаконно, да?
— О, нет, — смеется Арта. — Дитя Милчи вполне законное.
— Тогда зачем же… так ее мучить… ведь она могла бы потерять дитя…
— Кое с кем так и случается, — спокойно говорит Арта. — В коммуне сейчас одиннадцать беременных женщин. Они тянули жребий, и Милча проиграла. Или выиграла. Понимаешь, это не истязание, это религиозный обряд: она — священная избранница, святой козел отпущения… я не знаю соответствующего слова на вашем языке. Своими страданиями она приносит здоровье и процветание коммуне. Охраняет наших женщин от нежеланной беременности, чтобы не нарушалось равновесие. Конечно, это очень больно и стыдно — быть обнаженной перед всеми. Но это должно быть выполнено. Это большая честь. С Милчей этого никогда больше не сделают, и она будет иметь определенные привилегии в течении всей оставшейся жизни. И конечно, все благодарны ей — теперь мы еще на год защищены.
— Защищены? Он чего?
— От гнева богов.
С минуты он старается постичь, при чем тут боги. Потом спрашивает:
— А почему вы стараетесь уклоняться от рождения детей?
— Может быть, ты думаешь, что мы владеем всем миром? — вдруг ожесточается Арта. — У нас есть коммуна. Нам выделена определенная площадь земли. Мы должны производить пищу для себя, а также для гонад, ясно? Что было бы с вами, если бы мы просто размножались, размножались и размножались — до тех пор, пока наша деревня не заняла бы половину существующих полей и пищи, которую мы производим, хватало бы только для наших собственных нужд? Дети должны жить в домах, дома занимают землю. Как обрабатывать землю, занятые домами? Вот и выходит, что должны быть ограничения.
— Но вам незачем расширять свою деревню за счет полей. Вы должны строиться вверх. Как это делаем мы. Тогда можно увеличивать количество членов вашей общины десятикратно, не занимая ни кусочка земли. Ну, конечно, вам потребовалось бы больше пищи, и вы бы отправляли бы меньше нам, но…
— Ты ничего не понимаешь, — огрызнулась Арта. — Зачем нам превращать коммуну в Гонаду? У вас свой образ жизни — у нас свой. Наш образ жизни требует от нас быть немногочисленными и жить посреди изобильных полей. Зачем нам становиться такими, как вы? Мы гордимся тем, что непохожи на вас. Если бы мы развивались, то развивались бы только горизонтально. И через некоторое время покрыли бы поверхность земли безжизненной корой мощеных улиц и дорог, как в прошлые времена. Нет! Нам это не по душе. Мы наложили на себя ограничения — и мы счастливы. И так будет всегда. Тебе это кажется безнравственным? Мы же думаем, что безнравственны гонадские народы, не контролирующие свое размножение, проповедующие бесконтрольное размножение.
