— Ду-у-у-ду… — мурлыкал сосед.

Но слов уже не помнил.

Воспитание — дело сложное. Когда отец, выпуча глаза, бешено орет на мальчишку:

— Сними локти со стола, с-сукин сын! — не знаю, хороший ли это прием для внушения мальчику светских и изящных форм жизни.

В Москве в одном довольно известном пансионе для благородных девиц была очень добросовестная наставница, которая, главным образом, наблюдала за тем, чтобы вверенные ей воспитанницы готовились к жизни в духе религии и хороших манер. И вот, от чрезмерного ли усердия или по другой причине, эти два понятия — светскость и религия — так перепутались в ее старой голове, что, в конце концов, она стала считать апостолов за образец хороших манер.

— Лидочка, ма шер, — говорила она за столом плохо сидевшей девочке, — разве можно держать локти на столе? Апостолы никогда не клали локтей на стол, только один Иуда. Это даже на священных картинах изображено.

Да, тяжело испытание, через которое должен пройти каждый ребенок уважающих себя родителей: не ешь с ножа, не дуй в чашку, не макай сухарь в чай, не болтай ногами, не говори, пока тебя не спросят. Зато как отраден момент, когда воспитание закончено и человек чувствует себя вправе положить ноги на стол и уцепить всей пятерней целую баранью кость.

Все это, конечно, очень важно, но мадам Армеева имела в виду не только светское воспитание, когда привезла своего Костеньку к Людмиле Николаевне. Она надеялась, что Людмила Николаевна будет и на душу Костеньки иметь облагораживающее и смягчающее влияние. Сама Армеева продолжать Костенькино воспитание не могла, потому что по делам, очень неясным и смутнообъясняемым, должна была плыть в Америку на неизвестный срок. Говорила Армеева об этой поездке всегда с какими-то странными ошибками. Например, так:

— Мы решили выехать двадцатого, то есть я.

— Нет, мы не хотим, то есть я, ехать на Марсель.

— Мы, то есть я, заказали билеты уже давно.

Это вечное «мы, то есть я» было довольно странно, потому что мадам Армеева ехала в Америку одна.

Очень странно, почему «мы, то есть я, заказали», а не «заказала». Если ошиблась и поправилась, так уж говори дальше правильно. И почему «билеты», а не «билет». Ну да это ее дело, и нас не касается. Нас касается только то, что мальчишка попал к милой и душевной Людмиле Николаевне, которая с полной готовностью и открытым сердцем принялась за его воспитание.

— Теперешние дети, — говорила она своей приятельнице Вере Николаевне, — ужасные матерьялисты. Дело воспитания современного ребенка заключается именно в том, чтобы оторвать его немножко от земли и приблизить к вечному. Я, кажется, не очень точно выражаюсь, и вы еще, пожалуй, Бог знает что подумаете…

— Да, признаюсь… не совсем, — согласилась Вера Ивановна. — Можно так понять, что вы его не будете кормить, и он, того… уйдет в вечность.

Людмила Николаевна поморгала своими выпуклыми бледными глазами.

— Да, это могло так показаться. Это со мной всегда так случается, когда я говорю о волнующих меня вопросах.

— Но, знаете, дорогая моя, — сказала Вера Ивановна, — в наш век не мешает быть практичным. Вы его очень-то от земли не отрывайте. Я вас знаю. Вы уж слишком экзальтированная.

— Не бойтесь. Я буду вести очень осторожно вверенную мне младую душу.

Мальчишка ходил в школу, учился неважно и все время боялся, как бы не выучить чего лишнего. Если знал, что учитель его спрашивать не будет, так и в книжку не заглядывал.

— Ну как же это можно так относиться к делу? — усовещевала его Людмила Николаевна. — Учиться, друг мой, надо для знания, а не для отметок.

— Именно для отметок, — деловито отвечал Костенька. — Ну, вот вы, например, разве вы знаете, в котором году умер Сципион?

— Кто? — заморгала глазами Людмила Николаевна.

— Сципион.

— Нет, не знаю. И поверь, друг мой, что об этом жалею.

— Ну, это вы, положим, врете, — добродушно отметил Костенька. — Ну, представьте себе, что вы бы знали. Что бы вам от этого прибавилось? Стали бы вам дешевле масло продавать? Или столяр даром бы починил вам кресло? А я вот не желаю себе забивать голову всякой соломой. «Учиться для знания! Учиться для знания!» Если, по-вашему, отметки — ерунда и ничего не стоят, так чего же вы ворчите, когда у меня отметки дурные? Я, может, великолепно все выучил для знания, а только ответить не сумел. Я, может быть, застенчивый мальчик из глухонемых, не совсем глухонемых, а немножечко. Вот мне и лепят единицы. А потом меня со всеми моими знаниями вышибут вон. А другой, подлый мальчик хитрит, ленится, идет на подсказках, а отлично кончает школу. И все его хвалят.

— Ну, этого не бывает, — наставительно сказала Людмила Николаевна. — Правда всегда восторжествует.

— Если хорошо поджулить, так и не восторжествует, — тоже наставительно отвечал Костенька и даже подмигнул.

— Все-таки, если совсем не будешь ничего знать, так на экзаменах непременно провалишься.

— На экзаменах подскажут. А если мама привезет из Америки денег, можно будет сунуть инспектору хороший подарок, так и без экзамена переведут.

— Боже мой, какие у тебя мысли! — ахала Людмила Николаевна.

— Ну чего вы наивничаете? — пожимал плечами Костенька. — Мама мне сама рассказывала, как ее брат скверно учился, так ее папа подарил директору лошадь, лошадь и вывезла.

— Ах, как это все нечестно! И нельзя все основывать на деньгах. Деньги тлен и прах.

— А вот пойдите-ка без тлена на базар, много принесете?

— Пошел вон, скверный мальчишка, не желаю с тобой разговаривать! Чтоб в четырнадцать лет был уже таким матерьялистом! Это прямо безобразно!

— А в пятьдесят лет ругать бедного мальчика не безобразно? — с укором сказал Костенька и высунул язык.

Время шло. Мальчишка что-то хитрил, что-то поджуливал, в трудные дни в школу не ходил и заставлял Людмилу Николаевну писать инспектору, что он болен.

— В трудные дни ходить в школу — это сознательно ловить единицу.

Людмила Николаевна ворчала, однако убеждалась, что при этой системе дела пошли лучше.

— Вы вообще поменьше спорьте и побольше верьте мне, — говорил мальчишка. — Отчего вы руку себе трете?

— Ревматизм, — грустно покачала головой Людмила Николаевна. — Были бы деньги, поехала бы грязевые ванны брать.

— Ага, — возликовал Костенька, — денег-то нет, вот и сидите с ревматизмом. Ага! А были бы деньги, рука бы не болела.

— Нечего тут «ага» да «ага», — смущенно проворчала Людмила Николаевна. — Иди лучше уроки готовь!

Посоветовалась по телефону с Верой Ивановной, как привить мальчишке светлые идеалы. Вера Ивановна ничего посоветовать не смогла.

— Не знаю, голубчик, как его облагородить, — сказала она. — Может быть, его следует просто выпороть?

На другое утро Костенька вошел на кухню.

— Зачем же вы кофе мелете, когда у вас рука болит?

— А кто же будет молоть? Уж не ты ли?

— Конечно, не я. Я ребенок. Наймите прислугу.

— Это мне не по средствам.

— А трудно молоть? Больно?

— Ну, конечно! Глупый вопрос.

— А денег-то на прислугу нет? Ага!

— Какой ты скверный мальчик! — укоризненно покачала головой Людмила Николаевна. — Все-то ты сводишь на деньги.

— Ну нет, — прищелкнул языком Костенька, — это вы сами меня этому учите, говорите, что работать трудно, а на прислугу денег нет. Вот я и смекаю.

— Какой ужасный мальчик! — почти с благоговением шептала Людмила Николаевна.

Пока мальчишка был в школе, она обдумала, как именно приступить к его душе, чтобы указать ей на прекрасное и вечное и оторвать от земного и грубого.

За завтраком, сделав специальное, одухотворенное лицо, она сказала проникновенно:

— Костя, дорогой мальчик мой, ты прав относительно того, что в бедности жить трудно. Но ты…

— Ага! — крикнул Костенька. — Поняли? Долго же пришлось вам вдалбливать.

— Подожди, не перебивай, — остановила его Людмила Николаевна. — Ты обращаешь внимание только на внешнюю сторону жизни. Попробуй посмотреть глубже. Если у бедного человека ясная и светлая душа, он даже не замечает окружающих его лишений. Пусть жизнь его мрачна, — не все ли равно, когда у него в душе поют птицы.